Page 1 - Хаджи Мурат

ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ
ХАДЖИ-МУРАТ

Я возвращался домой полями. Была самая середина лета. Луга убрали и только что
собирались косить рожь.
Есть прелестный подбор цветов этого времени года: красные, белые, розовые,
душистые, пушистые кашки; наглые маргаритки; молочно-белые с ярко-желтой серединой
«любишь-не-любишь» с своей прелой пряной вонью; желтая сурепка с своим медовым
запахом; высоко стоящие лиловые и белые тюльпановидные колокольчики; ползучие
горошки; желтые, красные, розовые, лиловые, аккуратные скабиозы; с чуть розовым пухом и
чуть слышным приятным запахом подорожник; васильки, ярко-синие на солнце и в
молодости и голубые и краснеющие вечером и под старость; и нежные, с миндальным
запахом, тотчас же вянущие, цветы повилики.
Я набрал большой букет разных цветов и шел домой, когда заметил в канаве чудный
малиновый, в полном цвету, репей того сорта, который у нас называется «татарином» и
который старательно окашивают, а когда он нечаянно скошен, выкидывают из сена
покосники, чтобы не колоть на него рук. Мне вздумалось сорвать этот репей и положить его
в середину букета. Я слез в канаву и, согнав впившегося в середину цветка и сладко и вяло
заснувшего там мохнатого шмеля, принялся срывать цветок. Но это было очень трудно: мало
того что стебель кололся со всех сторон, даже через платок, которым я завернул руку, — он
был так страшно крепок, что я бился с ним минут пять, по одному разрывая волокна. Когда
я, наконец, оторвал цветок, стебель уже был весь в лохмотьях, да и цветок уже не казался так
свеж и красив. Кроме того, он по своей грубости и аляповатости не подходил к нежным
цветам букета. Я пожалел, что напрасно погубил цветок, который был хорош в своем месте,
и бросил его. «Какая, однако, энергия и сила жизни, — подумал я, вспоминая те усилия, с
которыми я отрывал цветок. — Как он усиленно защищал и дорого продал свою жизнь».
Дорога к дому шла паровым, только что вспаханным черноземным полем. Я шел
наизволок по пыльной черноземной дороге. Вспаханное поле было помещичье, очень
большое, так что с обеих сторон дороги и вперед в гору ничего не было видно, кроме
черного, ровно взборожденного, еще не скороженного пара. Пахота была хорошая, и нигде
по полю не виднелось ни одного растения, ни одной травки, — все было черно. «Экое
разрушительное, жестокое существо человек, сколько уничтожил разнообразных живых
существ, растений для поддержания своей жизни», — думал я, невольно отыскивая
чего-нибудь живого среди этого мертвого черного поля. Впереди меня, вправо от дороги,
виднелся какой-то кустик. Когда я подошел ближе, я узнал в кустике такого же «татарина»,
которого цветок я напрасно сорвал и бросил.
Куст «татарина» состоял из трех отростков. Один был оторван, и, как отрубленная
рука, торчал остаток ветки. На других двух было на каждом по цветку. Цветки эти когда-то
были красные, теперь же были черные. Один стебель был сломан, и половина его, с грязным
цветком на конце, висела книзу; другой, хотя и вымазанный черноземной грязью, все еще
торчал кверху. Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и
потому стоял боком, но все-таки стоял. Точно вырвали у него кусок тела, вывернули
внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдается человеку,
уничтожившему всех его братий кругом его.
«Экая энергия! — подумал я. — Все победил человек, миллионы трав уничтожил, а
этот все не сдается».
И мне вспомнилась одна давнишняя кавказская история, часть которой я видел, часть
слышал от очевидцев, а часть вообразил себе. История эта, так, как она сложилась в моем
воспоминании и воображении, вот какая.