Page 20 - Хаджи Мурат

волотью, длинной веревкой по чистому току. Разобрали цепы и стали молотить, равномерно
ладя тремя ударами. Старик крепко бил тяжелым цепом, разбивая солому, девка ровным
ударом била сверху, сноха отворачивала.
Месяц зашел, и начинало светать; и уже кончали веревку, когда старший сын, Аким, в
полушубке и шапке вышел к работающим.
— Ты чего лодырничаешь? — крикнул на него отец, останавливаясь молотить и
опираясь на цеп.
— Лошадей убрать надо же.
— Лошадей убрать, — передразнил отец. — Старуха уберет. Бери цеп. Больно жирен
стал. Пьяница!
— Ты, что ли, меня поил? — пробурчал сын.
— Чаго? — нахмурившись и пропуская удар, грозно спросил старик.
Сын молча взял цеп, и работа пошла в четыре цепа: трап, та-па-тап, трап, та-па-тап…
Трап! — ударял после трех раз тяжелый цеп старика.
— Загривок-то, глянь, как у барина доброго. Вот у меня так портки не держатся, —
проговорил старик, пропуская свой удар и только, чтобы не потерять такту, переворачивая в
воздухе цепинкой.
Веревку кончили, и бабы граблями стали снимать солому.
— Дурак Петруха, что за тебя пошел. Из тебя бы в солдатах дурь-то повыбили бы, а
он-то дома пятерых таких, как ты, стоил.
— Ну, будет, батюшка, — сказала сноха, откидывая разбитые свясла.
— Да, корми вас сам-шёст, а работы и от одного нету. Петруха, бывало, за двоих один
работает, не то что…
По протоптанной из двора тропинке, скрипя по снегу новыми лаптями на туго
обвязанных шерстяных онучах, подошла старуха. Мужики сгребали невеяное зерно в ворох,
бабы и девка заметали.
— Выборный заходил. На барщину всем кирпич возить, — сказала старуха. — Я
завтракать собрала. Идите, что ль.
— Ладно. Чалого запряги и ступай, — сказал старик Акиму. — Да смотри, чтоб не так,
как намедни, отвечать за тебя. Попомнишь Петруху.
— Как он был дома, его ругал, — огрызнулся теперь Аким на отца, — а нет его, меня
глодаешь.
— Значит, сто ишь, — так же сердито сказала мать. — Не с Петрухой тебя сменять.
— Ну, ладно! — сказал сын.
— То-то ладно. Муку пропил, а теперь говоришь: ладно.
— Про старые дрожжи поминать двожды, — сказала сноха, и все, положив цепы,
пошли к дому.
Нелады между отцом и сыном начались уже давно, почти со времени отдачи Петра в
солдаты. Уже тогда старик почувствовал, что он променял кукушку на ястреба. Правда, что
по закону, как разумел его старик, надо было бездетному идти за семейного. У Акима было
четверо детей, у Петра никого, но работник Петр был такой же, как и отец: ловкий,
сметливый, сильный, выносливый и, главное, трудолюбивый. Он всегда работал. Если он
проходил мимо работающих, так же как и делывал старик, он тотчас же брался помогать —
или пройдет ряда два с косой, или навьет воз, или срубит дерево, или порубит дров. Старик
жалел его, но делать было нечего. Солдатство было как смерть. Солдат был отрезанный
ломоть, и поминать о нем — душу бередить — незачем было. Только изредка, чтобы уколоть
старшего сына, старик, как нынче, вспоминал его. Мать же часто поминала меньшего сына и
уже давно, второй год, просила старика, чтобы он послал Петрухе деньжонок. Но старик
отмалчивался.
Двор Авдеевых был богатый, и у старика были припрятаны деньжонки, но он ни за что
не решился бы тронуть отложенного. Теперь, когда старуха услыхала, что он поминает
меньшего сына, она решила опять просить его, чтобы при продаже овса послать сыну хоть