Page 58 - Хаджи Мурат

Песня Ханефи напомнила ему другую песню, сложенную его матерью. Песня эта
рассказывала то, что действительно было, — было тогда, когда Хаджи-Мурат только что
родился, но про что ему рассказывала его мать.
Песня была такая:
«Булатный кинжал твой прорвал мою белую грудь, а я приложила к ней мое солнышко,
моего мальчика, омыла его своей горячей кровью, и рана зажила без трав и кореньев, не
боялась я смерти, не будет бояться и мальчик-джигит».
Слова этой песни обращены были к отцу Хаджи-Мурата, и смысл песни был тот, что,
когда родился Хаджи-Мурат, ханша родила тоже своего другого сына, Умма-Хана, и
потребовала к себе в кормилицы мать Хаджи-Мурата, выкормившую старшего ее сына,
Абунунцала. Но Патимат не захотела оставить этого сына и сказала, что не пойдет. Отец
Хаджи-Мурата рассердился и приказывал ей. Когда же она опять отказалась, ударил ее
кинжалом и убил бы ее, если бы ее не отняли. Так она и не отдала его и выкормила, и на это
дело сложила песню.
Хаджи-Мурат вспомнил свою мать, когда она, укладывая его спать с собой рядом, под
шубой, на крыше сакли, пела ему эту песню, и он просил ее показать ему то место на боку,
где остался след от раны. Как живую, он видел перед собой свою мать — не такою
сморщенной, седой и с решеткой зубов, какою он оставил ее теперь, а молодой, красивой и
такой сильной, что она, когда ему было уже лет пять и он был тяжелый, носила его за спиной
в корзине через горы к деду.
И вспомнился ему и морщинистый, с седой бородкой дед, серебряник, как он чеканил
серебро своими жилистыми руками и заставлял внука говорить молитвы. Вспомнился
фонтан под горой, куда он, держась за шаровары матери, ходил с ней за водой. Вспомнилась
худая собака, лизавшая его в лицо, и особенно запах и вкус дыма и кислого молока, когда он
шел за матерью в сарай, где она доила корову и топила молоко. Вспомнилось, как мать в
первый раз обрила ему голову и как в блестящем медном тазу, висевшем на стене, с
удивлением увидел свою круглую синеющую головенку.
И, вспомнив себя маленьким, он вспомнил и об любимом сыне Юсуфе, которому он
сам в первый раз обрил голову. Теперь этот Юсуф был уже молодой красавец джигит. Он
вспомнил сына таким, каким видел его последний раз. Это было в тот день, как он выезжал
из Цельмеса. Сын подал ему коня и попросил позволения проводить его. Он был одет и
вооружен и держал в поводу свою лошадь. Румяное, молодое, красивое лицо Юсуфа и вся
высокая, тонкая фигура его (он был выше отца) дышали отвагой молодости и радостью
жизни. Широкие, несмотря на молодость, плечи, очень широкий юношеский таз и тонкий,
длинный стан, длинные сильные руки и сила, гибкость, ловкость во всех движениях всегда
радовали отца, и он всегда любовался сыном.
— Лучше оставайся. Ты один теперь в доме. Береги и мать и бабку, — сказал
Хаджи-Мурат.
И Хаджи-Мурат помнил то выраженье молодечества и гордости, с которым, покраснев
от удовольствия, Юсуф сказал, что, пока он жив, никто не сделает худого его матери и бабке.
Юсуф все-таки сел верхом и проводил отца до ручья. От ручья он вернулся назад, и с тех пор
Хаджи-Мурат уже не видал ни жены, ни матери, ни сына.
И вот этого-то сына хотел ослепить Шамиль! О том, что сделают с его женою, он не
хотел и думать.
Мысли эти так взволновали Хаджи-Мурата, что он не мог более сидеть. Он вскочил и,
хромая, быстро подошел к двери и, отворив ее, кликнул Элдара. Солнце еще не всходило, но
было совсем светло. Соловьи не замолкали.
— Поди скажи приставу, что я желаю ехать на прогулку, и седлайте коней, — сказал
он.

XXIV