Page 327 - Похождения бравого солдата Швейка

десятое, а исчерпав до конца источник своего красноречия, вспомнил о полевой почте.
— Солдаты! — гремел он, обращаясь к выстроившимся в каре солдатам. — Мы
приближаемся к неприятельскому фронту, от которого нас отделяют лишь несколько
дневных переходов. Солдаты, до сих пор во время похода вы не имели возможности
сообщить вашим близким, которых вы оставили, свои адреса, дабы ваши далёкие знали, куда
вам писать, и дабы вам могли доставить радость письма ваших дорогих покинутых…
Он запутался, смешался, повторяя бесконечно: «Милые, далёкие — дорогие
родственники — милые покинутые» и т. д., пока наконец не вырвался из этого
заколдованного круга могучим восклицанием: «Для этого и существует на фронте полевая
почта!»
Дальнейшая его речь сводилась приблизительно к тому, что все люди в серых шинелях
должны идти на убой с величайшей радостью потому лишь, что на фронте существует
полевая почта. И если граната оторвёт кому-нибудь обе ноги, то каждому будет приятно
умирать, если он вспомнит, что номер его полевой почты семьдесят два и там, быть может,
лежит письмо из дому от далёких милых с посылкой, содержащей кусок копчёного мяса,
сало и домашние сухари.
После этой речи, когда бригадный оркестр сыграл гимн, была провозглашена слава
императору, и отдельные группы людского скота, предназначенного на убой где-нибудь за
Бугом, согласно отданным приказам, одна за другой отправились в поход.
Одиннадцатая рота выступила в половине шестого по направлению на Турову-Волску.
Швейк тащился позади со штабом роты и санитарной частью, а поручик Лукаш объезжал
всю колонну, то и дело возвращаясь в конец её, чтобы посмотреть, как на повозке, накрытой
брезентом, санитары везут подпоручика Дуба к новым геройским подвигам в неведомом
будущем, а также чтобы скоротать время беседой со Швейком, который безропотно нёс свой
мешок и винтовку, рассказывая фельдфебелю Ванеку, как приятно было маршировать
несколько лет тому назад на манёврах возле Бельке Мезиржичи.
— Местность была точь-в-точь такая же, только мы маршировали не с полной
выкладкой, потому что тогда мы даже и не знали, что такое запасные консервы; если где-
нибудь мы и получали консервы, то сжирали их на ближайшем же ночлеге и вместо них
клали в мешки кирпичи. В одно село пришла инспекция и все кирпичи из мешков выбросила.
Их оказалось так много, что кто-то там даже выстроил себе домик.
Через некоторое время Швейк энергично шагал рядом с лошадью поручика Лукаша и
рассказывал о полевой почте:
— Прекрасная была речь! Конечно, каждому очень приятно на войне получить нежное
письмецо из дому. Но я, когда несколько лет тому назад служил в Будейовицах, за всё время
военной службы получил в казармы одно-единственное письмо; оно у меня до сих пор
хранится.
Швейк достал из грязной кожаной сумки засаленное письмо и принялся читать,
стараясь попадать в ногу с лошадью поручика Лукаша, которая шла умеренной рысью:
— «Ты подлый хам, душегуб и подлец! Господин капрал Кржиш приехал в Прагу в
отпуск, я с ним танцевала «У Коцанов», и он мне рассказал, что ты танцуешь в Будейовицах
«У зелёной лягушки» с какой-то идиоткой-шлюхой и что ты меня совершенно бросил. Знай,
я пишу это письмо в сортире на доске возле дыры, между нами всё кончено. Твоя бывшая
Божена.
Чтобы не забыть, этот капрал будет тебя тиранить, он на это мастак, и я его об этом
просила. И ещё, чтобы не забыть, когда приедешь в отпуск, то меня уже не найдёшь среди
живых».
— Разумеется, — продолжал Швейк, труся рядом с лошадью поручика лёгкой
рысцой, — когда я приехал в отпуск, она была «среди живых», да ещё среди каких живых!
Нашёл я её там же «У Коцанов». Около неё увивались два солдата из другого полка, и один
такой шустрый, что при всех полез к ней за лифчик, как будто хотел, осмелюсь доложить,
господин обер-лейтенант, достать оттуда пыльцу невинности, как сказала бы Венцеслава