Page 337 - Похождения бравого солдата Швейка

Ченстоховская божья матерь опять всё устроит к лучшему.
Говоря это, он надел на себя кунтуш…*
— Пойдёмте, паны добродии, в Кросенку, и трёх четвертей часа не пройдёт, да что я,
грешный, болтаю, не пройдёт и получаса! Я знаю дорогу через речку, затем через берёзовую
рощицу, мимо дуба… Село большое, и дюже крепкая водка в корчмах. Пойдёмте, паны
добродии! Чего мешкать? Панам солдатам вашего славного полка необходимо
расположиться как следует, с удобствами. Пану императорскому королевскому солдату,
который сражается с москалями, нужен, понятно, чистый ночлег, удобный ночлег. А у нас?
Вши! Чесотка! Оспа и холера! Вчера у нас, в нашей проклятой деревне, три хлопа почернели
от холеры… Милосердный бог проклял Лисковец!
Тут Швейк величественно махнул рукой.
— Паны добродии! — начал он, подражая голосу старосты. — Читал я однажды в
одной книжке, что во время шведских войн, когда был дан приказ расквартировать полки в
таком-то и таком-то селе, а староста отговаривался и отказывался помочь в этом, его
повесили на ближайшем дереве. Кроме того, один капрал-поляк рассказал мне сегодня в
Саноке, что, когда квартирьеры приходят, староста обязан созвать всех десятских, те идут с
квартирьерами по хатам и просто говорят: «Здесь поместятся трое, тут четверо, в доме
священника расположатся господа офицеры». И через полчаса всё должно быть
подготовлено. Пан добродий, — с серьёзным видом обратился Швейк к старосте, — где
здесь у тебя ближайшее дерево?

Староста не понял, что значит слово «дерево», и поэтому Швейк объяснил ему, что это
берёза, дуб, груша, яблоня, — словом, всё, что имеет крепкие сучья. Староста опять не
понял, а когда услышал названия некоторых фруктовых деревьев, испугался, так как
черешня поспела, и сказал, что ничего такого не знает, у него перед домом стоит только дуб.
— Хорошо, — сказал Швейк, делая рукой международный знак повешения. — Мы тебя
повесим здесь, перед твоей хатой, так как ты должен сознавать, что сейчас война и что мы
получили приказ спать здесь, а не в какой-то Кросенке. Ты, брат, или не будешь нам менять
наши стратегические планы, или будешь качаться, как говорится в той книжке о шведских
войнах… Такой случай, господа, был раз на манёврах у Велького Мезиржичи…
Тут Швейка перебил старший писарь Ванек:
— Это, Швейк, вы нам расскажете потом, — и тут же обратился к старосте: — Итак,
теперь тревога и квартиры!
Староста затрясся и, заикаясь, забормотал, что он хотел устроить своих благодетелей
получше, но если иначе нельзя, то в деревне всё же кой-что найдётся и паны будут довольны,
он сейчас принесёт фонарь.
Когда он вышел из горницы, которую скудно освещала маленькая лампадка, зажжённая
под образом какого-то скрюченного, как калека, святого, Ходоунский воскликнул:
— Куда делся наш Балоун?
Но не успели они оглянуться, за печкой тихонько открылась дверь, ведшая куда-то во
двор, и в неё протиснулся Балоун. Он осмотрелся, убедился, что старосты нет, и
прогнусавил, словно у него был страшный насморк:
— Я-я был в кла-до-вой, су-сунул во что-то хуку, набгал полный хот, а теперь оно
пгхистало к нёбу. Оно ни сладко, ни солёно. Это тесто.
Старший писарь Ванек направил на него фонарь, и все удостоверились, что в жизни им
ещё не приходилось видеть столь перемазанного австрийского солдата. Они испугались,
заметив, что гимнастёрка на Балоуне топорщится так, будто он на последнем месяце
беременности.
— Что с тобой, Балоун? — с участием спросил Швейк, тыча пальцем в раздувшийся
живот денщика.