Page 340 - Похождения бравого солдата Швейка

восемнадцать. Если я не доживу до утра, то прошу осторожно известить об этом мою семью
и прошу не забыть написать на моей могиле, что до войны я был преподавателем
императорской и королевской гимназии.
Он тихонько захрапел и уже не слышал, как Швейк продекламировал стихи из
заупокойной:

Грех Марии отпустил ты,
И разбойнику простил ты,
Мне надежду подарил ты!

После этого старшим писарем Ванеком было установлено, что пресловутая корова
должна вариться в офицерской кухне ещё два часа, что о бифштексе не может быть и речи и
что вместо бифштекса сделают гуляш.
Было решено дать солдатам отдохнуть, прежде чем сыграют «на ужин», так как всё
равно ужин поспеет лишь к утру.
Старший писарь Ванек притащил откуда-то сена, подложил его себе в столовой дома
ксёндза и, нервно покручивая усы, тихо сказал поручику Лукашу, отдыхавшему на старой
кушетке:
— Поверьте мне, господин обер-лейтенант, такой коровы я не жрал за всё время
войны…
В кухне перед зажжённым огарком церковной свечи сидел телефонист Ходоунский и
писал домой письмо про запас. Он не хотел утруждать себя потом, когда у батальона будет
наконец определённый номер полевой почты. Он писал:

«Милая и дорогая жена, дражайшая Боженка!
Сейчас ночь, и я неустанно думаю о тебе, моё золото, и вижу, как ты
смотришь на пустую кровать рядом с собой и вспоминаешь обо мне. Ты должна
простить, если при этом кое-что взбредёт мне в голову. Ты хорошо знаешь, что с
самого начала войны я нахожусь на фронте и кое-что уже слышал от своих
товарищей, которые были ранены, получили отпуск и уехали домой. Я знаю, что
они предпочли бы лежать в сырой земле, чем быть свидетелями того, как какой-
нибудь негодяй волочится за их женой. Мне тяжело писать об этом, дорогая
Боженка. Я этого и не стал бы делать, но ты хорошо знаешь, ты ведь сама мне
призналась, что я не первый, с кем ты была в связи, и что до меня ты принадлежала
уже пану Краузе с Микулашской улицы. Теперь, когда я ночью вдруг вспомню об
этом и подумаю, что этот урод может в моё отсутствие снова иметь на тебя
притязания, мне кажется, дорогая Боженушка, что я задушил бы его на месте. Я
долго молчал, но при мысли, что он, может, опять пристаёт к тебе, у меня
сжимается сердце. Я обращаю твоё внимание только на то, что не потерплю рядом
с собой грязную свинью, распутничающую со всяким и позорящую моё имя.
Прости мне, дорогая Боженка, мои резкие слова, но смотри, чтобы мне не
пришлось услышать о тебе что-нибудь нехорошее. Иначе я буду вынужден
выпотрошить вас обоих, ибо я готов на всё, даже если бы это стоило мне жизни.
Целую тебя тысячу раз, кланяюсь папеньке и маменьке.
Твой Тоноуш.

NB Не забывай, что ты носишь мою фамилию».

Он начал писать второе письмо про запас:

«Моя милейшая Боженка!
Когда ты получишь эти строки, то знай, что окончился большой бой, в
котором военное счастье улыбнулось нам. Между прочим, мы сбили штук десять
неприятельских аэропланов и одного генерала с большой бородавкой на носу. В
самом страшном бою, когда над нами разрывалась шрапнель, я думал о тебе,