Page 363 - Похождения бравого солдата Швейка

трогательную минуту лёгким, как пёрышко. Ему казалось, что в этот серьёзный и священный
момент он приближается к богу, в то время как приближался он к Швейку.
За ним заперли дверь и оставили наедине со Швейком. Фельдкурат восторженно
обратился к сидевшему на койке арестанту:
— Возлюбленный сын мой, я фельдкурат Мартинец.
Всю дорогу это обращение казалось ему наиболее соответствующим моменту и
отечески-трогательным.
Швейк поднялся со своего ложа, крепко пожал руку фельдкурату и представился:
— Очень приятно, я Швейк, ординарец одиннадцатой маршевой роты Девяносто
первого полка. Нашу часть недавно перевели в Брук-на-Лейте. Присаживайтесь, господин
фельдкурат, и расскажите, за что вас посадили. Вы всё же в чине офицера, и вам полагается
сидеть на офицерской гауптвахте, а вовсе не здесь. Ведь эта койка кишит вшами. Правда,
иной сам не знает, где, собственно, ему положено сидеть. Бывает, в канцелярии напутают
или случайно так произойдёт. Сидел я как-то, господин фельдкурат, под арестом в
Будейовицах, в полковой тюрьме, и привели ко мне зауряд-кадета: эти зауряд-кадеты были
вроде как фельдкураты: ни рыба ни мясо, орёт на солдат, как офицер, а случись с ним что, —
запирают вместе с простыми солдатами.
Были они, скажу я вам, господин фельдкурат, вроде как подзаборники: на довольствие
в унтер-офицерскую кухню их не зачисляли, довольствоваться при солдатской кухне они
тоже не имели права, так как были чином выше, но и офицерское питание опять же им не
полагалось. Было их тогда пять человек. Сначала они только сырки жрали в солдатской
кантине, ведь питание на них не получали. Потом в это дело вмешался обер-лейтенант Вурм
и запретил им ходить в солдатскую кантину: это-де несовместимо с честью зауряд-кадета.
Ну что им было делать: в офицерскую-то кантину их тоже не пускали. Повисли они между
небом и землей и за несколько дней так настрадались, что один из них бросился в Мальшу, а
другой сбежал из полка и через два месяца прислал в казармы письмо, где сообщал, что стал
военным министром в Марокко. Осталось их четверо: того, который топился в Мальше,
спасли. Он когда бросался, то от волнения забыл, что умеет плавать и что выдержал экзамен
по плаванию с отличием. Положили его в больницу, а там опять не знали, что с ним делать,
укрывать офицерским одеялом или простым; нашли такой выход: одеяла никакого не дали и
завернули в мокрую простыню, так что он через полчаса попросил отпустить его обратно в
казармы. Вот его-то, совсем ещё мокрого, и посадили со мной. Просидел он дня четыре и
блаженствовал, так как получал питание, арестантское, правда, но всё же питание. Он
почувствовал под ногами, как говорится, твёрдую почву. На пятый день за ним пришли, а
через полчаса он вернулся за фуражкой, заплакал от радости и говорит мне: «Наконец-то
пришло решение относительно нас. С сегодняшнего дня нас, зауряд-кадетов, будут сажать на
гауптвахту с офицерами. За питание будем приплачивать в офицерскую кухню, а кормить
нас будут только после того, как наедятся офицеры. Спать будем вместе с нижними чинами
и кофе тоже будем получать из солдатской кухни. Табак будем получать вместе с
солдатами».
Только теперь фельдкурат Мартинец опомнился и прервал Швейка фразой, содержание
которой не имело никакого отношения к предшествовавшему разговору:
— Да, да, возлюбленный сын мой, между небом и землей существуют вещи, о которых
следует размышлять с пламенным сердцем и с полной верой в бесконечное милосердие
божие. Прихожу к тебе, возлюбленный сын мой, с духовным напутствием.
Он умолк, потому что напутствие у него как-то не клеилось. По дороге он обдумал
план своей речи, которая должна была навести преступника на размышления о своей жизни
и вселить в него уверенность, что на небе ему отпустят все грехи, если он покается и будет
искренне скорбеть о них.
Пока он размышлял, как лучше перейти к основной теме, Швейк опередил его, спросив,
нет ли у него сигареты.
Фельдкурат Мартинец до сих пор ещё не научился курить. Это было то последнее, что