Page 365 - Похождения бравого солдата Швейка

вечных мук, — здесь ещё не всё потеряно. Тут человек может парировать блестящим ходом
— покаянием. Фельдкурат представлял себе трогательную сцену, после которой там, на
небесах, вычеркнут все записи о его деяниях и поведении на квартиру генерала Финка в
Перемышле.
Он представлял себе, как под конец он заорёт на осуждённого: «Кайся, сын мой,
преклоним вместе колена! Повторяй за мной, сын мой!»
А потом в этой вонючей, вшивой камере раздастся молитва: «Господи боже! Тебе же
подобает смилостивиться и простить грешника! Усердно молю тя за душу воина (имярек),
коей повелел ты покинуть свет сей, согласно приговору военно-полевого суда в Перемышле.
Даруй этому пехотинцу, покаянно припадающему к стопам твоим, прощение, избавь его от
мук ада и допусти его вкусить вечные твоя радости».
— С вашего разрешения, господин фельдкурат, вы уже пять минут молчите, будто
воды в рот набрали, словно вам и не до разговора. Сразу видать, что в первый раз попали под
арест.
— Я пришёл, — серьёзно сказал фельдкурат, — ради духовного напутствия.
— Чудно, господин фельдкурат, чего вы всё время толкуете об этом духовном
напутствии? Я, господин фельдкурат, не в состоянии дать вам какое бы то ни было
напутствие. Вы не первый и не последний фельдкурат, попавший за решётку. Кроме того, по
правде сказать, господин фельдкурат, нет у меня такого дара слова, чтобы я мог кого-либо
напутствовать в тяжёлую минуту. Один раз я попробовал было, но получилось не особенно
складно. Присаживайтесь-ка поближе, я вам кое-что расскажу. Когда я жил на Опатовицкой
улице, был у меня один приятель Фаустин, швейцар гостиницы, очень достойный человек.
Правильный человек, рачительный. Всех уличных девок знал наперечёт. В любое время дня
и ночи вы, господин фельдкурат, могли прийти к нему в гостиницу и сказать: «Пан Фаустин,
мне нужна барышня». Он вас подробно расспросит, какую вам: блондинку, брюнетку,
маленькую, высокую, худую, толстую, немку, чешку или еврейку, незамужнюю,
разведённую или замужнюю дамочку, образованную или без образования.
Швейк дружески прижался к фельдкурату и, обняв его за талию, продолжал:
— Ну, предположим, господин фельдкурат, вы ответили, — нужна блондинка,
длинноногая, вдова, без образования. Через десять минут она будет у вас в постели и с
метрическим свидетельством.
Фельдкурата бросило в жар, а Швейк рассказывал дальше, с материнской нежностью
прижимая его к себе:
— Вы и представить себе не можете, господин фельдкурат, какое у этого Фаустина
было глубокое понятие о морали и честности. От женщин, которых он сватал и поставлял в
номера, он и крейцера не брал на чай. Иной раз какая-нибудь из этих падших забудется и
вздумает сунуть ему в руку мелочь, — нужно было видеть, как он сердился и как кричал на
неё: «Свинья ты этакая! Если ты продаёшь своё тело и совершаешь смертный грех, не
воображай, что твои десять геллеров мне помогут. Я тебе не сводник, бесстыжая шлюха! Я
делаю это единственно из сострадания к тебе, чтобы ты, раз уж так низко пала, не
выставляла себя публично на позор, чтобы тебя ночью не схватил патруль и чтоб потом тебе
не пришлось три дня отсиживаться в полиции. Тут ты, по крайней мере, в тепле и никто не
видит, до чего ты дошла». Он ничего не хотел брать с них и возмещал это за счёт клиентов.
У него была своя такса: голубые глаза — десять крейцеров, чёрные — пятнадцать. Он
подсчитывал всё до мелочей на листке бумаги и подавал посетителю как счёт. Это были
очень доступные цены за посредничество. За необразованную бабу он накидывал десять
крейцеров, так как исходил из принципа, что простая баба доставит удовольствия больше,
чем образованная дама. Как-то под вечер пан Фаустин пришёл ко мне на Опатовицкую улицу
страшно взволнованный, сам не свой, словно его только что вытащили из-под
предохранительной решётки трамвая и при этом украли часы. Сначала он ничего не говорил,
только вынул из кармана бутылку рома, выпил, дал мне и говорит: «Пей!» Так мы с ним и
молчали, а когда всю бутылку выпили, он вдруг выпалил: «Друг, будь добр, сослужи мне