Page 12 - Собачье сердце

вас, здоров. Пётр Александрович, ваша операция отменяется. Что? Совсем отменяется.
Равно, как и все остальные операции.
Вот почему: я прекращаю работу в Москве и вообще в России… Сейчас ко мне вошли
четверо, из них одна женщина, переодетая мужчиной, и двое вооружённых револьверами и
терроризировали меня в квартире с целью отнять часть её.
– Позвольте, профессор, – начал Швондер, меняясь в лице.
– Извините… У меня нет возможности повторить всё, что они говорили. Я не охотник
до бессмыслиц. Достаточно сказать, что они предложили мне отказаться от моей смотровой,
другими словами, поставили меня в необходимость оперировать вас там, где я до сих пор
резал кроликов. В таких условиях я не только не могу, но и не имею права работать. Поэтому
я прекращаю деятельность, закрываю квартиру и уезжаю в Сочи. Ключи могу передать
Швондеру. Пусть он оперирует.
Четверо застыли. Снег таял у них на сапогах.
– Что же делать… Мне самому очень неприятно… Как? О, нет, Пётр Александрович! О
нет. Больше я так не согласен. Терпение моё лопнуло. Это уже второй случай с августа
месяца. Как? Гм… Как угодно. Хотя бы. Но только одно условие: кем угодно, когда угодно,
что угодно, но чтобы это была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер, ни кто-
либо другой не мог бы даже подойти к двери моей квартиры. Окончательная бумажка.
Фактическая. Настоящая! Броня. Чтобы моё имя даже не упоминалось. Кончено. Я для них
умер. Да, да. Пожалуйста. Кем? Ага… Ну, это другое дело. Ага… Хорошо. Сейчас передаю
трубку. Будьте любезны, – змеиным голосом обратился Филипп Филиппович к Швондеру, –
сейчас с вами будут говорить.
– Позвольте, профессор, – сказал Швондер, то вспыхивая, то угасая, вы извратили наши
слова.
– Попрошу вас не употреблять таких выражений.
Швондер растерянно взял трубку и молвил:
– Я слушаю. Да… Председатель домкома… Мы же действовали по правилам… Так у
профессора и так совершенно исключительное положение…
Мы знаем об его работах… Целых пять комнат хотели оставить ему… Ну, хорошо…
Раз так… Хорошо…
Совершенно красный, он повесил трубку и повернулся.
«Как оплевал! Ну и парень!» – восхищённо подумал пёс, – «что он, слово, что ли, такое
знает? Ну теперь можете меня бить – как хотите, а я отсюда не уйду.
Трое, открыв рты, смотрели на оплёванного Швондера.
– Это какой-то позор! – несмело вымолвил тот.
– Если бы сейчас была дискуссия, – начала женщина, волнуясь и загораясь румянцем, –
я бы доказала Петру Александровичу…
– Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию? – вежливо спросил
Филипп Филиппович.
Глаза женщины загорелись.
– Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас уйдём… Только я, как заведующий
культотделом дома…
– За-ве-дующая, – поправил её Филипп Филиппович.
– Хочу предложить вам, – тут женщина из-за пазухи вытащила несколько ярких и
мокрых от снега журналов, – взять несколько журналов в пользу детей Германии. По
полтиннику штука.
– Нет, не возьму, – кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы.
Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрылась клюквенным
налётом.
– Почему же вы отказываетесь?
– Не хочу.
– Вы не сочувствуете детям Германии?