Page 8 - Судьба человека

«Думал, что ты меня ударишь с правой, но ты, оказывается, смирный парень. А рука у тебя
не разбита, а выбита была, вот я ее на место и поставил. Ну, как теперь, полегче тебе?» И в
самом деле, чувствую по себе, что боль куда-то уходит. Поблагодарил я его душевно, и он
дальше пошел в темноте, потихоньку спрашивает: «Раненые есть?» Вот что значит
настоящий доктор! Он и в плену и в потемках свое великое дело делал.
Беспокойная это была ночь. До ветру не пускали, об этом старший конвоя предупредил,
еще когда попарно загоняли нас в церковь. И, как на грех, приспичило одному богомольному
из наших выйти по нужде. Крепился-крепился он, а потом заплакал. «Не могу, — говорит, —
осквернять святой храм! Я же верующий, я христианин! Что мне делать, братцы?» А наши,
знаешь, какой народ? Одни смеются, другие ругаются, третьи всякие шуточные советы ему
дают. Развеселил он всех нас, а кончилась эта канитель очень даже плохо: начал он стучать в
дверь и просить, чтобы его выпустили. Ну, и допросился: дал фашист через дверь, во всю ее
ширину, длинную очередь, и богомольца этого убил, и еще трех человек, а одного тяжело
ранил, к утру он скончался.
Убитых! сложили мы в одно место, присели все, притихли и призадумались: начало-то
не очень веселое… А немного погодя заговорили вполголоса, зашептались: кто откуда, какой
области, как в плен попал; в темноте товарищи из одного взвода или знакомцы из одной
роты порастерялись, начали один одного потихоньку окликать. И слышу я рядом с собой
такой тихий разговор. Один говорит: «Если завтра, перед тем как гнать нас дальше, нас
выстроят и будут выкликать комиссаров, коммунистов и евреев, то ты, взводный, не прячься!
Из этого дела у тебя ничего не выйдет. Ты думаешь, если гимнастерку снял, так за рядового
сойдешь? Не выйдет! Я за тебя отвечать не намерен. Я первый укажу на тебя! Я же знаю, что
ты коммунист и меня агитировал вступать в партию, вот и отвечай за свои дела». Это
говорит ближний ко мне, какой рядом со мной сидит, слева, а с другой стороны от него чей-
то молодой голос отвечает: «Я всегда подозревал, что ты, Крыжнев, нехороший человек.
Особенно, когда ты отказался вступать в партию, ссылаясь на свою неграмотность. Но
никогда я не думал, что ты сможешь стать предателем. Ведь ты же окончил семилетку?» Тот
лениво так отвечает своему взводному: «Ну, окончил, и что из этого?» Долго они молчали,
потом, по голосу, взводный тихо так говорит: «Не выдавай меня, товарищ Крыжнев». А тот
засмеялся тихонько. «Товарищи, — говорит, — остались за линией фронта, а я тебе не
товарищ, и ты меня не проси, все равно укажу на тебя. Своя рубашка к телу ближе».
Замолчали они, а меня озноб колотит от такой подлючности. «Нет, думаю, — не дам я
тебе, сучьему сыну, выдать своего командира! Ты у меня из этой церкви не выйдешь, а
вытянут тебя, как падлу, за ноги!» Чуть-чуть рассвело — вижу: рядом со мной лежит на
спине мордатый парень, руки за голову закинул, а около него сидит в одной исподней
рубашке, колени обнял, худенький такой, курносенький парнишка, и очень собою бледный.
«Ну, — думаю, — не справится этот парнишка с таким толстым мерином. Придется мне его
кончать».
Тронул я его рукою, спрашиваю шепотом: «Ты — взводный?» Он ничего не ответил,
только головою кивнул. «Этот хочет тебя выдать?» — показываю я на лежачего парня. Он
обратно головою кивнул. «Ну, — говорю, — держи ему ноги, чтобы не брыкался! Да
поживей!» — а сам упал на этого парня, и замерли мои пальцы у него на глотке. Он и
крикнуть не успел. Подержал его под собой минут несколько, приподнялся. Готов предатель,
и язык набоку!

До того мне стало нехорошо после этого, и страшно захотелось руки помыть, будто я
не человека, а какого-то гада ползучего душил… Первый раз в жизни убил, и то своего… Да
какой же он свой? Он же худее чужого, предатель. Встал и говорю взводному: «Пойдем
отсюда, товарищ, церковь велика».
Как и говорил этот Крыжнев, утром всех нас выстроили возле церкви, оцепили