Page 9 - Судьба человека

автоматчиками, и трое эсэсовских офицеров начали отбирать вредных им людей. Спросили,
кто коммунисты, командиры, комиссары, но таковых не оказалось. Не оказалось и сволочи,
какая могла бы выдать, потому что и коммунистов среди нас было чуть не половина, и
командиры были, и, само собою, и комиссары были. Только четырех и взяли из двухсот с
лишним человек. Одного еврея и трех русских рядовых. Русские попали в беду потому, что
все трое были чернявые и с кучерявинкой в волосах. Вот подходят к такому, спрашивают:
«Юде?» Он говорит, что русский, но его и слушать не хотят. «Выходи» — и все.
Расстреляли этих бедолаг, а нас погнали дальше. Взводный, с каким мы предателя
придушили, до самой Познани возле меня держался и в первый день нет-нет да и пожмет мне
руку. В Познани нас разлучили по одной такой причине.
Видишь, какое дело, браток, еще с первого дня задумал я уходить к своим. Но уходить
хотел наверняка. До самой Познани, где разместили нас в настоящем лагере, ни разу не
предоставился мне подходящий случай. А в Познанском лагере вроде такой случай нашелся:
в конце мая послали нас в лесок возле лагеря рыть могилы для наших же умерших
военнопленных, много тогда нашего брата мерло от дизентерии; рою я познанскую глину, а
сам посматриваю кругом и вот приметил, что двое наших охранников сели закусывать, а
третий придремал на солнышке. Бросил я! лопату и тихо пошел за куст… А потом — бегом,
держу прямо на восход солнца…
Видать, не скоро они спохватились, мои охранники. А вот откуда у меня, у такого
тощалого, силы взялись, чтобы пройти за сутки почти сорок километров, — сам не знаю.
Только ничего у меня не вышло из моего мечтания: на четвертые сутки, когда я был уже
далеко от проклятого лагеря, поймали меня. Собаки сыскные шли по моему следу, они меня
и нашли в некошеном овсе. На заре побоялся я идти чистым полем, а до леса было не меньше
трех километров, я залег в овсе на дневку. Намял в ладонях зерен, пожевал немного и в
карманы насыпал про запас и вот слышу собачий брех, и мотоцикл трещит… Оборвалось у
меня сердце, потому что собаки все ближе голоса подают. Лег я плашмя и закрылся руками,
чтобы они мне хоть лицо не обгрызли. Ну, добежали и в одну минуту спустили с меня все
мое рванье. Остался в чем мать родила. Катали они меня по овсу, как хотели, и под конец
один кобель стал мне на грудь передними лапами и целится в глотку, но пока еще не трогает.
На двух мотоциклах подъехали немцы. Сначала сами били в полную волю, а потом
натравили на меня собак, и с меня только кожа с мясом полетели клочьями. Голого, всего в
крови и привезли в лагерь. Месяц отсидел в карцере за побег, но все-таки живой… живой я
остался!..
Тяжело мне, браток, вспоминать, а еще тяжелее рассказывать о том, что довелось
пережить в плену. Как вспомнишь нелюдские муки, какие пришлось вынести там, в
Германии, как вспомнишь всех друзей-товарищей, какие погибли, замученные там, в
лагерях, — сердце уже не в груди, а в глотке бьется, и трудно становится дышать…
Куда меня только не гоняли за два года плена! Половину Германии объехал за это
время: и в Саксонии был, на силикатном заводе работал, и в Рурской области на шахте
уголек откатывал, и в Баварии на земляных работах горб наживал, и в Тюрингии побыл, и
черт-те где только не пришлось по немецкой земле походить. Природа везде там, браток,
разная, но стреляли и били нашего брата везде одинаково. А били богом проклятые гады и
паразиты так, как у нас сроду животину не бьют. И кулаками били, и ногами топтали, и
резиновыми палками били, и всяческим железом, какое под руку попадется, не говоря уже
про винтовочные приклады и прочее дерево.
Били за то, что ты — русский, за то, что на белый свет еще смотришь, за то, что на них,
сволочей, работаешь. Били и за то, что не так взглянешь, не так ступнешь, не так
повернешься. Били запросто, для того чтобы когда-нибудь да убить до смерти, чтобы
захлебнулся своей последней кровью и подох от побоев. Печей-то, наверное, на всех нас не
хватало в Германии.
И кормили везде, как есть, одинаково: полтораста грамм эрзац-хлеба пополам с
опилками и жидкая баланда из брюквы. Кипяток — где давали, а где нет. Да что там