Page 30 - Весенние перевертыши

Минькин отец вблизи, в домашней обстановке, не выглядел уж таким странным, каким
казался на улице: умытый, светлый, щупленький, беспокойный, с мальчишеским хохолком
на макушке, с сухим, судорожным, вовсе не мальчишеским блеском в потемневших глазах.
Он постоянно порывался помочь жене, но видел, что мешает, конфузился, впадал на минутку
в уныние, но быстро веселел, снова начинал дергаться и суетиться.
Наконец он ломкими, неловкими пальцами раскупорил парадную бутылку и,
рискованно балансируя, налил марочное вино — полную рюмочку жене, полную рюмочку
себе, капнул на донышко Дюшке, капнул Миньке, чинно вытянулся, значительно
прокашлялся:
— Мой сын! Все мы желаем тебе счастья. А что это такое, сын?..
Минька кинул взгляд на мать, и щербинка в зубах исчезла, он поежился и стал
медленно клониться к столу. А мать — ничего, сидела с высоко поднятой головой, глядела
прямо перед собой, и белое лицо ее было спокойно.
— Ты радуешься новой куртке, сын. Радуйся, но помни — ни куртка, ни любая другая
вещь не делает человека счастливым. Люди наделали много вещей, полезных, помогающих
удобно жить, но счастливей от этого не стали…
— Никита…
Мать по–прежнему глядела перед собой со спокойным лицом.
— А что?.. Разве я что–нибудь?
— Хоть сегодня–то не заумничай, Никита. Дети же перед тобой. Что они поймут?
И Минькин отец загляделся в свою рюмку, в красные отсветы тяжелого вина.
— Да… — сказал он. — Да… Так выпьем… Выпьем, сын, за то, чего не было никогда у
твоего отца — за уважение.
Опрокинул в себя рюмку, сел, и хохолок бесцветных волос потерянно торчал на его
макушке.
— А я, сынок, — подняла рюмку мать, — пью за то, чтобы стал ты нормальным
человеком, жил нормальной, как у всех, жизнью. Это, наверное, и есть счастье.
— Что та–кое нор–маль–ность? — спросил Минькин отец.
— Не будем сегодня затевать спор, Никита.
— Да… Да… Хорошо, Люся. Не будем.
Выпили. Дюшка тоже — каплю сладкого, едкого вина со дна рюмки. За столом
наступило молчание. Дюшка не клал локти на стол, улыбался уголками губ. Счастье, должно
быть, очень приятная вещь, но Дюшка замечал, что разговоры о счастье у взрослых почти
всегда бывают неприятными. И Дюшкин отец недавно говорил о счастье раздраженно:
«Жизнью, выпавшей мне, счастлив». И Дюшкина мать не верила ему: «Коза бабки
Знобишиной счастливее».
Заговорила Минькина мать, грустно, ласково, на этот раз глядя прямо на Миньку:
— Я хочу, сынок, чтоб у тебя в жизни было побольше маленьких радостей, хотя бы
таких вот, как эта новая куртка. И чтоб ты и другим дарил такие маленькие…
— Нет! Нет! — снова пришел в волнение Минькин отец. — Желать маленького —
курточек, чистых простынь, вкусных пирогов… Нет! Нет! Унизительно!
Минька в своей новой нарядной куртке пригибался к столу, прятал лицо. Минькин отец
беспокойно ерзал на стуле, глядел на Минькину мать просящими глазами, ждал возражений.
Но Минькина мать молчала, только лицо ее стало неподвижным, каким–то тяжелым.
— Ты клевещешь на себя, Люся.
— Я простая баба, Никита, хочу уюта, чистоты, покоя, не заносясь высоко.
— Нет, нет, ты не такая! Не клуша!
— Была… Девчонкой верила: с милым рай и в шалаше. Теперь не устраивает.
Минькин отец повернулся к Дюшке:
— Мальчик, не верь ей. Это великая женщина!
— Брось, Никита, не надо.
— Четырнадцать лет мы живем рядом, в одних стенах. Я вижу ее каждый день…