Page 40 - Евгения Гранде

— Право, дитя мое, я не знаю, сколько это выходит: отец никогда не рассказывает мне о
своих делах.
— Да ведь тогда папенька, наверно, богат.
— Может быть. А только господин Крюшо мне говорил, что два года назад он купил
Фруафон. Должно быть, он теперь стеснен в средствах.
Евгения ничего не могла понять в размерах состояния отца и остановилась в своих
подсчетах.
— Он меня вовсе не заметил, красавчик, — сказала Нанета возвратившись. — Лежит на
постели, как теленок, и плачет навзрыд. Жалко смотреть на него! До чего же горюет
бедненький молодчик!
— Пойдемте же скорее утешить его, маменька. А если постучатся, мы сейчас же
спустимся.
Госпожа Гранде не в силах была воспротивиться гармоническим звукам голоса дочери.
Евгения была возвышенно прекрасна: в ней проснулась женщина. У обеих сильно бились
сердца, когда они поднимались к комнате Шарля. Дверь была отворена настежь. Юноша
ничего не видел и не слышал. Заливаясь слезами, он что-то приговаривал и жалостно стонал.
— Как он любит отца! — тихо сказала Евгения.
Невозможно было в самом звуке ее голоса не распознать надежд сердца, неведомо для
себя охваченного страстью. И г-жа Гранде бросила на дочь свой взгляд, исполненный
материнской любви; затем, едва слышно, шепнула ей на ухо:
— Берегись, ты можешь полюбить его.
— Его любить! — отозвалась Евгения. — О, если бы ты только знала, что сказал отец!
Шарль обернулся, увидел тетку и кузину.
— Я лишился отца. Бедный мой, зачем он не захотел доверить мне тайну своего
несчастья! Мы стали бы вместе работать, чтобы все поправить! Боже мой! Отец! Дорогой мой!
Я так был уверен, что мы скоро увидимся, что даже, кажется, холодно обнял его на
прощанье…
Рыдания не дали ему говорить.
— Мы будем горячо за него молиться, — сказала г-жа Гранде. — Предайтесь воле
божией.
— Братец, — сказала Евгения, — будьте мужественны! Утрата ваша непоправима, так
подумайте же теперь о спасении своей чести…
С верным инстинктом, с душевной тонкостью женщины, влагающей разум в каждое
дело, даже в дело утешения, Евгения хотела усыпить страдания кузена, заняв его самим собой.
— Моей чести?! — вскричал юноша, резким движением руки откидывая волосы. И он
сел на кровати, скрестив руки.
— Ах, в самом деле! Дядя говорил, что отец обанкротился.
Он испустил душераздирающий крик и закрыл лицо руками.
— Оставьте меня, кузина, оставьте меня! Боже мой! Боже мой! Прости отца, он, должно
быть, ужасно страдал!
Было что-то жутко привлекательное в выражении этой юной скорби, искренней, без
расчетов и без задних мыслей. То была стыдливая скорбь, сразу понятая простыми сердцами
Евгении и ее матери, когда Шарль сделал движение, моля оставить его наедине с собой. Они
сошли вниз, молча сели опять на свои места у окна и около часа работали, не проронив ни
слова.
Евгения окинула беглым взглядом маленькое хозяйство молодого человека, тем
взглядом, каким девушки мгновенно видят все окружающее, и заметила красивые безделушки
его туалета, его ножницы, его бритвенные принадлежности, оправленные в золото. Этот блеск
роскоши в убогой комнате, где лились слезы страдания, сделал для нее Шарля еще интереснее
— может быть, по противоположности. Никогда еще столь важное событие, никогда зрелище
столь драматическое не поражало воображения этих двух существ, живших до сих пор в
спокойствии и в одиночестве.