Page 57 - Евгения Гранде

парижан, и они не замедлили бы развиться, как только он из праздного зрителя стал бы
актером в драме реальной жизни. Почти все девушки доверяются сладостным обещаниям
пленительной внешности. Но будь Евгения такою же осторожной и наблюдательной, какими
бывают многие девушки в провинции, могла ли она не доверять кузену, когда его обращение,
слова и поступки были еще в согласии со стремлениями сердца? Случай, для нее роковой,
сделал ее свидетельницей последних излияний искренней чувствительности, еще не угасшей в
этом юном сердце, и дал ей услышать, так сказать, последние вздохи совести. И вот она
оставила это письмо, в ее понимании исполненное любви, и стала с нежностью всматриваться
в спящего кузена: нетронутые иллюзии жизни еще озаряли для нее это лицо; и тут же она
поклялась себе любить его вечно. Затем она бросила взгляд на другое письмо, не придавая
большого значения этой вторичной нескромности. И если начала читать его, то лишь для того,
чтобы получить новые доказательства душевного благородства, которым она, подобно всем
женщинам, наделяла своего избранника.

«Дорогой Альфонс, в ту минуту, когда ты будешь читать это письмо, у меня уже не
будет друзей; но признаюсь тебе, что, сомневаясь в наших светских людях, привыкших
злоупотреблять этим словом, я не усомнился в твоей дружбе. Поэтому я обременяю тебя
поручением уладить мои дела и рассчитываю на тебя, чтобы извлечь пользу из всего, чем я
владею. Теперь ты должен узнать о моем положении. У меня нет ничего, и я собираюсь
уехать в Ост-Индию. Я только что написал ко всем, кому, как припоминаю, что-нибудь
остался должен. Прилагаю к письму список их, точный настолько, насколько я в состоянии
составить его по памяти. Продай мою библиотеку, всю обстановку, экипажи, лошадей и
прочее; вырученных денег, надеюсь, хватит на уплату моих долгов. Для себя хочу я сохранить
только ничего не стоящие безделушки, которые мне пригодятся для начала моей торговли.
Дорогой Альфонс, отсюда я пришлю тебе для этой продажи формальную доверенность на
случай оспоривания. Пришли мне все мое оружие. Бритона оставь себе. Никто не оценит это
восхитительное животное, и я предпочитаю подарить его тебе, вместо обычного кольца,
которое умирающий завещает душеприказчику. В мастерской Фарри, Брейльман и K° мне
сделали очень удобную дорожную карету; но они мне ее не привезли; добейся от них, чтобы
они ее оставили у себя, не требуя с меня возмещения убытков; если они откажутся от этой
сделки, то избегни всего, что могло бы при нынешних моих обстоятельствах бросить тень
на мою честность. Я должен шесть луидоров англичанину — проиграл их в карты —
непременно отдай…»

— Милый кузен! — сказала Евгения, бросив читать письмо, и крадучись вернулась к
себе, захватив одну из горящих у Шарля свечей.
Очутившись в своей комнате, она не без приятного волнения выдвинула ящик
старинного дубового поставца, одного из прекраснейших изделий так называемой эпохи
Возрождения, — на дверце еще была видна полустершаяся знаменитая королевская
саламандра. Из ящика она достала туго набитый кошелек алого бархата с золотыми кистями,
вышитый по краям уже обветшалой канителью, — наследство от бабушки. Она с превеликой
гордостью взвесила этот кошелек на ладони и с удовольствием стала проверять забытый итог
скромных своих сбережений. Прежде всего она отделила двадцать португальских червонцев,
чеканенных при Иоанне V, в 1725 году. В обмен за ходячую монету за них дали бы не меньше
чем по сто шестьдесят восемь франков шестьдесят четыре сантима, — так говорил ей отец. Но
настоящая цена им была сто восемьдесят франков штука, — такой редкостью были эти
красивые монеты, сиявшие, как солнце.
Затем пять генуэзских червонцев — тоже редкостная монета; на обмен они стоили
восемьдесят семь франков каждый, но любитель дал бы за них и все сто. Они достались
Евгении от покойного дяди, старика де ла Бертельера.
Далее три золотых испанских пистоля времен Филиппа V, чеканенных в 1729 году, —
подарки г-жи де Жантийе, которая, даря пистоль, каждый раз приговаривала: