Page 58 - Евгения Гранде

— Этот хорошенький кенарь, этот желтенький милушка стоит девяносто восемь ливров.
Береги его, детка, — это украшение твоей коллекции.
Далее сто голландских червонцев, чеканенных в 1756 году и ходивших по тринадцати
франков — старик Гранде более всего дорожил ими, ибо золота в каждой монете было
двадцать три с лишним карата.
И, наконец, наиредчайшие монеты, ценившиеся любителями наравне с античными
медалями и дорогие для скупцов: три рупии со знаком Весов и пять рупий со знаком Девы, в
двадцать четыре карата каждая, великолепные золотые Великого Могола; цена каждой из них
была по весу тридцать семь франков сорок сантимов, но знаток охотно заплатил бы пятьдесят
франков.
Последним Евгения взяла в руки двойной наполеондор, стоимостью в сорок франков,
который она получила от отца третьего дня и небрежно бросила в кошелек.
Словом, ее казна состояла из новеньких, нетронутых монет, подлинно художественных
вещиц, и время от времени папаша Гранде осведомлялся о них, выражая желание
полюбоваться ими и объяснить дочери во всех тонкостях присущие им высокие достоинства
— чистоту обреза, блеск поверхности, великолепие букв с четкими, еще не стертыми гранями.
Но Евгения не размышляла ни об этих редкостях, ни о мании отца, ни о страшной опасности
утратить сокровище, столь дорогое ее отцу; нет, она думала о кузене, и ей удалось, наконец,
подсчитать, после нескольких ошибок, что у нее накопилось около пяти тысяч восьмисот
франков золотом, которые, договорившись, можно продать за две тысячи экю. При виде этого
богатства она захлопала в ладоши, словно ребенок, изливающий в простодушных движениях
преизбыток радости. Так отец и дочь подсчитали каждый свое состояние; он — чтобы продать
свое золото, Евгения — чтобы бросить свое золото в океан чувства. Она положила монеты
обратно в старый кошелек, взяла его и без колебаний вновь поднялась наверх. Тайная нищета
кузена заставила ее забыть и поздний ночной час и приличия; она была сильна чистой
совестью, самоотвержением, счастьем.
В ту минуту, как она показалась на пороге двери, со свечой в одной руке и кошельком в
другой, Шарль проснулся, увидел кузину и остолбенел, раскрыв рот от изумления.
Евгения подошла к нему, поставила подсвечник на стол и сказала взволнованным
голосом:
— Кузен, я должна просить у вас прощения в тяжкой вине перед вами; но бог мне
простит этот грех, если вы захотите отпустить мне его.
— Да что такое? — спросил Шарль, протирая глаза.
— Я прочла оба эти письма.
Шарль покраснел.
— Как это случилось? — продолжала она. — Почему я поднялась к вам? По правде
сказать, сама теперь не знаю. Но я склонна не слишком раскаиваться в том, что прочла эти
письма: теперь я знаю ваше сердце, вашу душу и…
— И еще что? — спросил Шарль.
— И ваши планы: то, что вам необходима некоторая сумма…
— Дорогая кузина!..
— Тсс, тсс, кузен! Не надо говорить громко, а то кого-нибудь разбудим. Вот, — сказала
она, раскрывая кошелек, — сбережения бедной девушки, которая не нуждается ни в чем.
Шарль, примите их. Сегодня утром я еще не понимала, что такое деньги. Вы научили меня:
деньги — только средство, вот и все. Кузен — почти брат, вы со спокойной совестью можете
взять деньги у сестры. Я даю их вам взаймы.
Евгения, в которой женская настойчивость сочеталась с чистотой юной девушки, не
предвидела отказа, а кузен молчал.
— Неужели вы отказываетесь? — спросила Евгения, и в глубокой тишине было слышно,
как бьется ее сердце.
Раздумье кузена обидело ее, но его нужда представилась ей еще живее, и она опустилась
на колени.