Page 10 - Герой нашего времени

Ну, что прикажете отвечать на это?.. Я стал в тупик. Однако ж после некоторого
молчания я ему сказал, что если отец станет ее требовать, то надо будет отдать.
– Вовсе не надо!
– Да он узнает, что она здесь?
– А как он узнает?
Я опять стал в тупик.
– Послушайте, Максим Максимыч! – сказал Печорин, приподнявшись, – ведь вы добрый
человек, – а если отдадим дочь этому дикарю, он ее зарежет или продаст. Дело сделано, не
надо только охотою портить; оставьте ее у меня, а у себя мою шпагу…
– Да покажите мне ее, – сказал я.
– Она за этой дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть; сидит в углу,
закутавшись в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу
духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить за нею и приучит ее к мысли, что она моя,
потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня, – прибавил он, ударив кулаком по
столу. Я и в этом согласился… Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно
должно согласиться.
– А что? – спросил я у Максима Максимыча, – в самом ли деле он приучил ее к себе, или
она зачахла в неволе, с тоски по родине?
– Помилуйте, отчего же с тоски по родине. Из крепости видны были те же горы, что из
аула, – а этим дикарям больше ничего не надобно. Да притом Григорий Александрович
каждый день дарил ей что-нибудь: первые дни она молча гордо отталкивала подарки, которые
тогда доставались духанщице и возбуждали ее красноречие. Ах, подарки! чего не сделает
женщина за цветную тряпичку!.. Ну, да это в сторону… Долго бился с нею Григорий
Александрович; между тем учился по-татарски, и она начинала понимать по-нашему.
Мало-помалу она приучилась на него смотреть, сначала исподлобья, искоса, и все грустила,
напевала свои песни вполголоса, так что, бывало, и мне становилось грустно, когда слушал ее
из соседней комнаты. Никогда не забуду одной сцены, шел я мимо и заглянул в окно; Бэла
сидела на лежанке, повесив голову на грудь, а Григорий Александрович стоял перед нею.
– Послушай, моя пери, – говорил он, – ведь ты знаешь, что рано или поздно ты должна
быть моею, – отчего же только мучишь меня? Разве ты любишь какого-нибудь чеченца? Если
так, то я тебя сейчас отпущу домой. – Она вздрогнула едва приметно и покачала головой. –
Или, – продолжал он, – я тебе совершенно ненавистен? – Она вздохнула. – Или твоя вера
запрещает полюбить меня? – Она побледнела и молчала. – Поверь мне, Аллах для всех племен
один и тот же, и если он мне позволяет любить тебя, отчего же запретит тебе платить мне
взаимностью? – Она посмотрела ему пристально в лицо, как будто пораженная этой новой
мыслию; в глазах ее выразились недоверчивость и желание убедиться. Что за глаза! они так и
сверкали, будто два угля. – Послушай, милая, добрая Бэла! – продолжал Печорин, – ты
видишь, как я тебя люблю; я все готов отдать, чтоб тебя развеселить: я хочу, чтоб ты была
счастлива; а если ты снова будешь грустить, то я умру. Скажи, ты будешь веселей?
Она призадумалась, не спуская с него черных глаз своих, потом улыбнулась ласково и
кивнула головой в знак согласия. Он взял ее руку и стал ее уговаривать, чтоб она его целовала;
она слабо защищалась и только повторяла: «Поджалуста, поджалуста, не нада, не нада». Он
стал настаивать; она задрожала, заплакала.
– Я твоя пленница, – говорила она, – твоя раба; конечно ты можешь меня принудить, – и
опять слезы.
Григорий Александрович ударил себя в лоб кулаком и выскочил в другую комнату. Я
зашел к нему; он сложа руки прохаживался угрюмый взад и вперед.
– Что, батюшка? – сказал я ему.
– Дьявол, а не женщина! – отвечал он, – только я вам даю мое честное слово, что она
будет моя…
Я покачал головою.
– Хотите пари? – сказал он, – через неделю!