Page 25 - Герой нашего времени

Итак, одно желание пользы заставило меня напечатать отрывки из журнала,
доставшегося мне случайно. Хотя я переменил все собственные имена, но те, о которых в нем
говорится, вероятно себя узнают, и, может быть, они найдут оправдания поступкам, в которых
до сей поры обвиняли человека, уже не имеющего отныне ничего общего с здешним миром:
мы почти всегда извиняем то, что понимаем.
Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребывания Печорина на Кавказе; в
моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь
и она явится на суд света; но теперь я не смею взять на себя эту ответственность по многим
важным причинам.
Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? –
Мой ответ – заглавие этой книги. «Да это злая ирония!» – скажут они. – Не знаю.

I. Тамань

Тамань – самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там
чуть-чуть не умер с голода, да еще в добавок меня хотели утопить. Я приехал на перекладной
тележке поздно ночью. Ямщик остановил усталую тройку у ворот единственного каменного
дома, что при въезде. Часовой, черноморский казак, услышав звон колокольчика, закричал
спросонья диким голосом: «Кто идет?» Вышел урядник и десятник. Я им объяснил, что я
офицер, еду в действующий отряд по казенной надобности, и стал требовать казенную
квартиру. Десятник нас повел по городу. К которой избе ни подъедем – занята. Было холодно,
я три ночи не спал, измучился и начинал сердиться. «Веди меня куда-нибудь, разбойник! хоть
к черту, только к месту!» – закричал я. «Есть еще одна фатера, – отвечал десятник, почесывая
затылок, – только вашему благородию не понравится; там нечисто!» Не поняв точного
значения последнего слова, я велел ему идти вперед и после долгого странствования по
грязным переулкам, где по сторонам я видел одни только ветхие заборы, мы подъехали к
небольшой хате на самом берегу моря.
Полный месяц светил на камышовую крышу и белые стены моего нового жилища; на
дворе, обведенном оградой из булыжника, стояла избочась другая лачужка, менее и древнее
первой. Берег обрывом спускался к морю почти у самых стен ее, и внизу с беспрерывным
ропотом плескались темно-синие волны. Луна тихо смотрела на беспокойную, но покорную
ей стихию, и я мог различить при свете ее, далеко от берега, два корабля, которых черные
снасти, подобно паутине, неподвижно рисовались на бледной черте небосклона. «Суда в
пристани есть, – подумал я, – завтра отправлюсь в Геленджик».
При мне исправлял должность денщика линейский казак. Велев ему выложить чемодан и
отпустить извозчика, я стал звать хозяина – молчат; стучу – молчат… что это? Наконец из
сеней выполз мальчик лет четырнадцати.
«Где хозяин?» – «Нема». – «Как? совсем нету?» – «Совсим». – «А хозяйка?» – «Побигла
в слободку». – «Кто же мне отопрет дверь?» – сказал я, ударив в нее ногою. Дверь сама
отворилась; из хаты повеяло сыростью. Я засветил серную спичку и поднес ее к носу
мальчика: она озарила два белые глаза. Он был слепой, совершенно слепой от природы. Он
стоял передо мною неподвижно, и я начал рассматривать черты его лица.
Признаюсь, я имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых, глухих, немых,
безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегда есть какое-то странное отношение
между наружностью человека и его душою: как будто с потерею члена душа теряет
какое-нибудь чувство.
Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у
которого нет глаз? Долго я глядел на него с небольшим сожалением, как вдруг едва приметная
улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю отчего, она произвела на меня самое
неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как
оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с
какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям…