Page 12 - Жизнь Арсеньева

что был удивлен и даже слегка испуган той переменой, которая с каких то пор, – может быть,
за одно лето, как это часто бывает, – произошла во мне и которую я наконец внезапно открыл.
Не знаю точно, когда, в какое время года это случилось и сколько мне было тогда лет.
Полагаю, что случилось осенью, судя по тому, что, помнится, загар мальчика в зеркале был
бледный, такой, когда он сходит, выцветает, и что был я, должно быть, лет семи, а более точно
знаю только то, что мальчик мне понравился своей стройностью, красиво выгоревшими на
солнце волосами, живым выраженьем лица – и что произошло несколько испуганное
удивление. В силу чего? Очевидно, в силу того, что я вдруг увидал (как посторонний) свою
привлекательность, – в этом открытии было, неизвестно почему, даже что-то грустное, – свой
уже довольно высокий рост, свою худощавость и свое живое, осмысленное выраженье:
внезапно увидал, одним словом, что я уже не ребенок, смутно почувствовал, что в жизни моей
наступил какой-то перелом и, может быть, к худшему…
И так оно и было на самом деле. Преимущественное запоминание только одних
счастливых часов приблизительно с тех пор кончилось, – что уже само по себе означало не
малое, – и совпало это с некоторыми опять совсем новыми и действительно нелегкими
познаниями, мыслями и чувствами, приобретенными мною на земле. Я вскоре после того
узнал одного замечательного в своем роде человека, вошедшего в мою жизнь, и начал с ним
свое ученье. Я перенес первую тяжелую болезнь. Пережил новую смерть – смерть Нади, потом
смерть бабушки…

XII

Человек в сюртучке, неожиданно появившийся однажды на нашем дворе в ледяной и
ненастный весенний день, появился у нас снова, – когда именно, не помню, но появился. И
оказался этот человек действительно несчастным человеком, только совсем особого рода, то
есть не просто несчастным, а создавшим свое несчастье своей собственной волей и
переносившим его даже как бы с наслаждением, – оказался, словом, принадлежащим к тому
ужасному разряду русских людей, который я, разумеется, понял как следует только
впоследствии, в годы зрелости. Звали его Баскаковым, он происходил из богатой и родовитой
семьи, был умен, талантлив и, следовательно, мог жить не хуже, если не лучше, многих.
Однако не даром был он худ, сутул, горбонос, темнолик «точно чорт», как говорили про него:
характер у него был сумасшедший, он, еще будучи лицеистом, с проклятиями бежал из дому
после какой-то ссоры с отцом, затем, когда умер отец, так взбесился на брата при разделе
наследства, что в клочки порвал раздельный акт, плюнул брату в лицо, крикнув, что он, «когда
такое дело», знать не желает никакого дележа, не берет на свою долю ни гроша, и опять и уже
навсегда крепко хлопнул дверью родного дома. С тех пор и началась его скитальческая жизнь:
ни на одном месте, ни в одном доме он не мог ужиться даже несколько месяцев. Не ужился он
и у нас сначала: вскоре после его первого появления на нашем дворе они с отцом чуть не
порезались кинжалами. Но во второй раз случилось чудо: Баскаков через некоторое время
заявил, что остается у нас навеки, – и прожил у нас целых три года, до моего поступления в
гимназию. Он даже признался, что, относясь вообще к людям только с презреньем и
ненавистью, он горячо полюбил всех нас, особенно меня. Он стал моим воспитателем и
учителем, и через некоторое время горячо привязался и я к нему, что и было источником
многих очень сложных и сильных чувств, испытанных мною в близости с ним.
Повышенная впечатлительность, унаследованная мной не только от отца, от матери, но и
от дедов, прадедов, тех весьма и весьма своеобразных людей, из которых когда-то состояло
русское просвещенное общество, была у меня от рожденья. Баскаков чрезвычайно помог ее
развитию. Как воспитатель и учитель в обычном значении этих слов он был никуда не годен.
Он очень быстро выучил меня писать и читать по русскому переводу Дон-Кихота, случайно
оказавшемуся у нас в доме среди прочих случайных книг, а что делать дальше, точно не знал,
да и не очень интересовался знать. С матерью, с которой, кстати сказать, он держался всегда
почтительно и тонко, он чаще всего говорил по-французски. Мать посоветовала ему выучить