Page 34 - Жизнь Арсеньева

вечер… Вот и мягкие шаги священнослужителей, в теплых рясах и глубоких калошах
проходящих в алтарь. Но и после этого долго еще длится тишина, ожидание, идут в алтаре, за
закрытыми красным шелком Царскими Вратами, какие-то таинственные приготовления,
потом, по открытии их, – которое всегда немного неожиданно и жутко, – долгое и безмолвное
каждение Престола, пока не выйдет наконец на амвон диакон со сдержанно-торжественным
призывом: «Возстаните!» – пока не ответит ему из глубины алтаря смиренный и грустный,
зачинающий голос: «Слава святей и единосущней и животворящей и нераздельней Троице» –
и не покроется этот голос тихой, согласной музыкой хора: «Аминь…»
Как все это волнует меня! Я еще мальчик, подросток, но ведь я родился с чувством всего
этого, а за последние годы уже столько раз испытал это ожиданье, эту предваряющую службу
напряженную тишину, столько раз слушал эти возгласы и непременно за ними следующее, их
покрывающее «аминь», что все это стало как бы частью моей души, и она, теперь уже заранее
угадывающая каждое слово службы, на все отзывается сугубо, с вящей родственной
готовностью. «Слава святей, единосущней» – слышу я знакомый милый голос, слабо
долетающий из алтаря, и по всему моему телу проходит сладостный трепет, и уже всю службу
стою я потом, как зачарованный.
«Приидите поклонимся, приидите поклонимся… Благослови, душе моя, Господа»,
слышу я, меж тем как священник, предшествуемый диаконом со светильником, тихо ходит по
всей церкви и безмолвно наполняет ее клубами кадильного благоухания, поклоняясь иконам,
и у меня застилает глаза слезами, ибо я уже твердо знаю теперь, что прекрасней и выше всего
этого нет и не может быть ничего на земле, что, если бы даже и правду говорил Глебочка,
утверждающий со слов некоторых плохо бритых учеников из старших классов, что Бога нет,
все равно нет ничего в мире лучше того, что я чувствую сейчас, слушая эти возгласы,
песнопения и глядя то на красные огоньки перед тускло-золотой стеной старого иконостаса,
то на святого Божьего витязя, благоверного князя Александра Невского, во весь рост и в
полном воинском доспехе написанного на злаченом столпе возле меня, в страхе Божием и
благоговении приложившего руку к груди и горе поднявшего грозные и благочестивые очи…
И течет, течет святая мистерия. Закрываются и открываются Царские Врата, знаменуя то
наше отторжение от потерянного нами Рая, то новое лицезрение его, читаются дивные
Светильничные молитвы, выражающие наше скорбное сознанье нашей земной слабости,
безпомощности и наши домогания наставить нас на пути Божий, озаряются ярче и теплее
своды церкви многими свечами, зажигаемыми в знак человеческих упований на грядущего
Спасителя и озарения человеческих сердец надеждою, с крепкой верою в щедроты Божий
звучат земные прошения великой ектений:
«О свышнем мире и спасении душ наших… О мире всего мира и благостояния святых
Божиих церквей…» А там опять, опять этот слабый, смиренный и все мирно разрешающий
голос: «Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение Отцу и Сыну и Святому Духу
всегда, ныне и присно и вовеки веков…»
Нет, это неправда – то, что говорил я о готических соборах, об органах: никогда не
плакал я в этих соборах так, как в церковке Воздвиженья в эти темные и глухие вечера,
проводив отца с матерью и войдя истинно как в отчую обитель под ее низкие своды, в ее
тишину, тепло и сумрак, стоя и утомляясь под ними в своей длинной шинельке и слушая
скорбно-смиренное «Да исправится молитва моя» или сладостно-медлительное «Свете Тихий
– святые славы бессмертного – Отца небесного – святого, блаженного – Иисусе Христе…» –
мысленно упиваясь видением какого-то мистического Заката, который представлялся мне при
этих звуках: «Пришедше на запад солнца, ви-девше свет вечерний…» – или опускаясь на
колени в тот таинственный и печальный миг, когда опять на время воцаряется глубокая
тишина во всей церкви, опять тушат свечи, погружая ее в темную ветхозаветную ночь, а потом
протяжно, осторожно, чуть слышно зачинается как бы отдаленное, предрассветное: «Слава в
вышних Богу – и на земли мир – в человецех благоволение …» – с этими страстно-горестными
и счастливыми троекратными рыданьями в середине: «Благословен еси, Господи, научи мя
оправданием Твоим!»