Page 37 - Жизнь Арсеньева

виду у всех, в этом избранном «кружке дворян-гимназистов» и поддерживать с ними какой-то
особый дворянский разговор, – как вдруг меня словно ударило что-то: по аллее, навстречу
нам, быстро шла мелкими шажками, с тросточкой в руках, маленькая женщина-девочка, очень
ладно сложенная и очень изящно и просто одетая. Когда она быстро подошла к нам и,
приветливо играя агатовыми глазами, свободно и крепко пожала нам руки своей маленькой
ручкой в узкой черной перчатке, быстро заговорила и засмеялась, раза два мельком, но
любопытно взглянув на меня, я впервые в жизни так живо и чувственно ощутил все то
особенное и ужасное, что есть в женских смеющихся губах, в детском звуке женского голоса,
в округлости женских плечей, в тонкости женской талии, в том непередаваемом, что есть даже
в женской щиколке, что не мог вымолвить ни слова. – Образуйте его нам немножко. Наля, –
сказал Лопухин, спокойно и развязно кивая на меня и так бесстыдно-многозначительно на
что-то намекая, что у меня холодной мелкой дрожью задрожало внутри и чуть не стукнули
зубы …
К счастью, Наля через несколько дней уехала в губернский город – неожиданно умер ее
дядя, наш вице-губернатор. К счастью, и из кружка ничего не вышло. К тому же вскоре
случилось у нас в семье огромное событие: арестовали брата Георгия.

XII

Событие это даже отца ошеломило.
Теперь ведь и представить себе невозможно, как относился когда-то рядовой русский
человек ко всякому, кто осмеливался «итти против царя», образ которого, несмотря на
непрестанную охоту за Александром Вторым и даже убийство его, все еще оставался образом
«земного Бога», вызывал в умах и сердцах мистическое благоговение. Мистически
произносилось и слово «социалист» – в нем заключался великий позор и ужас, ибо в него
вкладывали понятие всяческого злодейства. Когда пронеслась весть, что «социалисты»
появились даже и в наших местах, – братья Рогачевы, барышни Субботины, – это так поразило
наш дом, как если бы в уезде появилась чума или библейская проказа. Потом произошло нечто
еще более ужасное: оказалось, что и сын Алферова, нашего ближайшего соседа, вдруг пропал
из Петербурга, где он был в военно-медицинской академии, потом объявился под Ельцом на
водяных мельницах, простым грузчиком, в лаптях, в посконной рубахе, весь заросший
бородой, был узнан, уличен в «пропаганде», – это слово звучало тоже очень страшно, – и
заключен в Петропавловскую крепость. Отец наш был человек вовсе не темный, не косный и
уж далеко не робкий во всех отношениях; много раз слыхал я в детстве, с какой дерзостью
называл он иногда Николая Первого Николаем Палкиным, бурбоном; однако слышал я и то, с
какой торжественностью и столь же искренно произносил он на другой день совсем другие
слова: «В Бозе почивающий Государь Император Николай Павлович…» У отца все зависело
от его барского настроения, а что все таки преобладало? И потому даже и он только руками
растерянно разводил, когда «схватили» этого юного и бородатого грузчика. – Несчастный
Федор Михайлыч! – с ужасом говорил он про его отца. – Вероятно, этого голубчика казнят.
Даже непременно казнят, – говорил он со своей постоянной страстью к сильным
положениям. – Да и поделом, поделом! Очень жалко старика, но церемониться с ними нечего.
Этак мы и до французской революции достукаемся! И как я был прав, когда твердил, что,
попомните мое слово, будет этот крутолобый, угрюмый болван острожником, позором всей
своей семьи!
И вот, такой же позор, ужас вдруг свалился и на нашу семью. Как, почему? Ведь уж
брата-то никак нельзя было назвать крутолобым, угрюмым болваном. Его «преступная
деятельность» казалась еще нелепее, еще невероятнее, чем таковая же барышень Субботиных,
которые, хотя и принадлежали к богатому и хорошему дворянскому роду, все-таки просто
могли быть сбиты с толку, по своей девичьей глупости, какими-нибудь Рогачевыми.
В чем заключалась «деятельность» брата и как именно проводил он свои
университетские годы, я точно не знаю. Знаю только то, что деятельность эта началась еще в