Page 43 - Жизнь Арсеньева

первый гром, свергается первый теплый ливень – и опять, еще раз совершается диво: дерево
стало уже так темно, так пышно по сравнению со своей вчерашней голой снастью,
раскинулось крупной и блестящей зеленью так густо и широко, стоит в такой красе и силе
молодой крепкой листвы, что просто глазам не веришь… Нечто подобное произошло и со
мной в то время. И вот настали для меня те волшебные дни –
Когда в таинственных долинах, Весной, при кликах лебединых, Близ вод, сиявших в
тишине, Являться стала муза мне …
Ни лицейских садов, ни царско-сельских озер и лебедей, ничего этого мне, потомку
«промотавшихся отцов», в удел уже не досталось. Но великая и божественная новизна,
свежесть и радость «всех впечатлений бытия», но долины, всегда и всюду таинственные для
юного сердца, но сияющие в тишине воды и первые, жалкие, неумелые, но незабвенные
встречи с музой – все это у меня было. То, среди чего, говоря словами Пушкина, «расцветал»
я, очень не походило на царско-сельские парки. Но как пленительно, как родственно звучали
для меня тогда пушкинские строки о них! Как живо выражали они существенность того, чем
полна была моя душа, – те тайные лебединые клики, что порою так горячо и призывно
оглашали ее! И не все ли равно, что именно извлекало их? И что с того, что ни единым словом
не умел я их передать, выразить!

XVI

Все человеческие судьбы слагаются случайно, в зависимости от судеб, их
окружающих… Так сложилась и судьба моей юности, определившей и всю мою судьбу.
Как в старинных стихах:
Мне возвращен был кров родимый, Дарован мир степной глуши, Привычный быт и круг
любимый И жар восторженной души …
Почему я возвратился под этот кров, почему бросил гимназию? И была ли бы моя
юность такой, какой она была, и как сложилась бы вся моя жизнь, не случись этого на первый
взгляд ничтожного события?
Отец иногда говорил, что я бросил гимназию по причинам совершенно
непозволительным в своей неожиданности и нелепости, просто «по вольности дворянства»,
как он любил выражаться, бранил меня своенравным недорослем и пенял себе за
попустительство этому своенравию. Но говорил он и другое, – суждения его всегда были
крайне противоречивы, – то, что я поступил вполне «логично», – он произносил это слово
очень точно и изысканно, – сделал так, как требовала моя натура. – Нет, – говорил он, –
призвание Алексея не гражданское поприще, не мундир и не хозяйство, а поэзия души и
жизни. Да и хозяйствовать-то, слава Богу, уже не над чем. А тут, кто знает, может, вторым
Пушкиным или Лермонтовым выйдет?..

В самом деле, многое сложилось против моего казенного учения: и та «вольность»,
которая была так присуща в прежние времена на Руси далеко не одному дворянству и которой
не мало было в моей крови, и наследственные черты отца, и мое призвание «к поэзии души и
жизни», уже ясно определившееся в ту пору, и наконец то случайное обстоятельство, что
брата сослали не в Сибирь, а в Батурине.
Я как-то сразу окреп и возмужал за последний год пребывания в гимназии. До этой поры
во мне, думаю, преобладали черты матери, но тут быстро стали развиваться отцовские, – его
бодрая жизненность, сопротивляемость обстоятельствам, той чувствительности, которая была
и в нем, но которую он всегда бессознательно спешил взять в свои здоровые и крепкие руки, и
его бессознательная настойчивость в достижении желаемого, его своенравие. То, весьма в
сущности неважное, что произошло с братом и что казалось тогда всей нашей семье ужасным,
пережито было мной не сразу, но все-таки пережито и даже послужило к моей зрелости, к
возбуждению моих сил. Я почувствовал, что отец прав, – «нельзя жить плакучей ивой», что
«жизнь все-таки великолепная вещь», как говорил он порой во хмелю, и уже сознательно