Page 44 - Жизнь Арсеньева

видел, что в ней есть нечто неотразимо-чудесное – словесное творчество. И в мою душу
запало твердое решение – во что бы то ни стало перейти в пятый класс, а затем навсегда
развязаться с гимназией, вернуться в Батурине и стать «вторым Пушкиным или
Лермонтовым», Жуковским, Баратынским, свою кровную принадлежность к которым я живо
ощутил, кажется, с тех самых пор, как только узнал о них, на портреты которых я глядел как на
фамильные.
Всю эту зиму я старался вести жизнь трудовую, бодрую, а весной мне уже и стараться не
нужно было. За зиму со мной, несомненно, что-то случилось, – в смысле прежде всего
телесного развития, – как неожиданно случается это со всеми подростками, у которых вдруг
начинает пробиваться пушок на щеках, грубо начинают расти руки и ноги. Грубости у меня,
слава Богу, ни в чем не проявилось даже и в ту пору, но пушок уже золотился, глаза засинели
ярче и гуще и лицо, черты которого стали определенней, точно покрылось легким и здоровым
загаром. Экзамены я поэтому держал совсем не так, как прежде. Я зубрил по целым дням, сам
наслаждаясь своей неутомимостью, подтянутостью, с радостью чувствуя все то молодое,
здоровое, чистое, что делает иногда экзамены похожими на Страстную неделю, на говенье, на
приготовление к исповеди и причастию. Я спал по три, по четыре часа, по утрам вскакивал с
постели легко и быстро, мылся и одевался особенно заботливо, молился Богу с уверенностью,
что Бог непременно поможет мне даже в аористах, выходил из дому с твердым спокойствием,
крепко держа в уме и сердце все то, что было завоевано вчера и что нынче требовалось
донести и передать куда следует стойко и полностью. А когда весь этот искус благополучно
кончился, меня ждала другая радость: ни отец, ни мать на этот раз не приехали, чтобы везти
меня в Батурине, а только прислали за мной, как за взрослым, тарантас парой, которой правил
молодой и смешливый работник, за дорогу быстро ставший моим сердечным другом. А в
Батурине, – это была большая и довольно зажиточная деревня с тремя помещичьими
усадьбами, потонувшими в садах, с несколькими прудами и просторными выгонами, – все уже
цвело, зеленело, и я вдруг ощутил, понял эту счастливую красоту, эту пышность и яркость
зелени, полноводность прудов, озорство соловьев и лягушек уже как юноша, с чувственной
полнотой и силой …
Летом женился брат Николай, натуре которого, самой все-таки трезвой из всех наших
натур, наскучило наконец безделье, – взял дочь немца, управляющего казенным имением в
селе Васильевском. Думаю, что эта женитьба, тот праздник, в который она превратила для нас
все лето, а затем присутствие в доме молодой женщины тоже способствовали моему
развитию.
А вскоре после того неожиданно явился в Батурине брат Георгий. Был июньский вечер,
во дворе уже пахло холодеющей травой, в задумчивой вечерней красоте, как на старинной
идиллической картине, стоял наш старый дом со своими серыми деревянными колоннами и
высокой крышей, все сидели в саду на балконе за чаем, а я спокойно направлялся по двору к
конюшне седлать себе лошадь и ехать кататься на большую дорогу, как вдруг в наших
деревенских воротах показалось нечто совершенно необычное: городской извозчик! До сих
пор помню ту особенную острожную бледность, которой меня поразило знакомое и вместе с
тем совсем какое-то новое, чужое лицо брата…
Это был один из счастливейших вечеров в жизни нашей семьи и начало того мира,
благополучия, которое в последний раз воцарилось в ней на целых три года перед ее концом,
рассеянием…

XVII

Уже с юношескими чувствами приехал я весной того года в Батурино. Уже почти
дружески делил летом поездки брата Николая к его невесте в Васильевское, всю прелесть их:
вольный бег тройки в предвечернее время, по проселкам, среди все густеющих ржей,
кукованье кукушки в далекой березовой роще, еще полной травы и цветов, вид причудливых
облаков на золотом западе, вечерние смешанные запахи села, его изб, садов, реки,