Page 14 - Мертвые души

бричка уже была совершенно поставлена, но он пёр ее так крепко, что чуть не переворотил ее
на другую сторону. Так что барин должен был умерить его усердие порядочным ударом [по
руке] в ухо, примолвивши: “переломаешь, скотина!”[Вместо “Селифан тоже ~ скотина!”:
Селифан с своей стороны уперся обеими руками так крепко, что чуть не [опрокинул]
переворотил ее на другой бок. Это заставило Чичикова закричать: “Стой, стой! всё
переломаешь, скотина!”

“Нет, барин, ничего не изломано. Бричка крепкая: чего ж бы ей изломаться. Она бричка
[крепкая] хорошая, московская бричка. Ей не можно изломаться. Она в Москве делалась”…

“Вот ты у меня поговоришь”, говорил Чичиков, стиснув от досады зубы. ]

Положение героя нашего было[Вместо “было”: в самом деле] не завидно. На нем было
всё мокро, в бричке было тоже мокро. И как на беду ничего нельзя было предпринять.
Оставаться на одном месте было гадко; ехать тоже не было никакой возможности. [Далее
было: Доставши из-под подушки небольшой коврик, который не помню кем-то был ему
подарен, кажется, какой-то дамой, он разостлал его сверх подушки и [сел] [оставался] сидел
несколько минут в нерешимости, слушая печальную музыку дождя. ] Одно только жалкое
утешение ему оставалось: бранить [кучера] Селифана.

“Нарезался же, мерзавец!” говорил он, сжимаясь, как зяблик, которого проняло холодом.
“Толком толковали тебе дорогу. Можно было, кажется, понять”…

“Да что ж, ваше благородие”, отвечал Селифан. [отвечал кучер. ] “Ведь я [кажись]
хорошо ехал. [Далее было: Возьми, говорят, направо, ну я и взял направо. Я не поеду, куда не
следует. ] Я уж разумею свое дело. Уж скоро будет шестой год, как я езжу с вашею милостью.
Вы, вить, меня взяли на козлы о Покрова, я помню”.

“А что я тебе сказал в последний раз, когда ты напился пьян? А, позабыл!” произнес
Чичиков.

“Нет, ваше благородие, как можно, чтобы я позабыл. Я уж дело свое знаю. Я знаю, что
нехорошо быть пьяным. С хорошим человеком поговорил. В этом я совсем не отпираюсь;
поговорил, потому что с хорошим человеком можно…”

“Вот я тебя как высеку хорошенько, так ты у меня будешь знать”, сказал Чичиков.

“Как милости вашей будет завгодно”, отвечал на всё согласный Селифан. “Коли высечь,
то и высечь; я ничуть не прочь от того. Почему ж не посечь, коли за дело. На то воля
господская. Оно нужно посечь, потому что мужик балуется. Порядок нужно наблюдать. Коли
за дело, то и посеки. Почему ж не посечь…”

На такое рассуждение барин совершенно не нашелся, что отвечать. Но в это время,
казалось, как будто судьба, наконец, над ним сжалилась. Издали послышался собачий лай,
[Вместо “Но в это время ~ собачин лай”: Ему сделалось совершенно нестерпимым оставаться
на одном месте, и он, наконец, дал повеление полупьяному Селифану ехать. К этому побудил
его послышавшийся издали собачий лай. ] Он, точно, не обманулся: лай слышался, [лай
сделался] наконец, явственнее, так что Селифан оборотился к нему с козел и сказал:

“Ваше благородие, а ваше благородие!”

“Что там?” сурово возразил Чичиков.