Page 640 - Мертвые души

сказать, которая лучше: все белогрудые, белошейные, у всех глаза репой, у всех глаза с
поволокой, походка павлином и коса до пояса. Когда, взявшись обеими руками за белые руки,
медленно двигался он с ними в хороводе или же выходил на них стеной, в ряду других парней,
и погасал горячо рдеющий вечер, и тихо померкала вокруг окольность, и далече за рекой
отдавался верный отголосок неизменно грустного напева, — не знал он и сам тогда, что с ним
делалось. Долго потом во сне и наяву, утром и в сумерки, всё мерещилось ему, что в обеих
руках его белые руки и движется он с ними в хороводе. Махнув рукой, говорил он:
“Проклятые лезли девки!”

Коням Чичикова понравилось тоже новое жилище. И коренной, и пристяжной каурой
масти, называемый Заседателем, и самый чубарый, о котором выражался Селифан:
“подлец-лошадь”, нашли пребыванье у Тентетникова [Далее начато: очень] совсем
нескучным, овес отличным, а расположенье конюшен необыкновенно удобным: у всякого
стойло, хотя и отгороженное, но через перегородки можно было видеть и других лошадей; так
что, если бы пришла [Далее начато: охота] кому-нибудь из них, даже самому дальнему,
фантазия вдруг заржать, то можно было ему ответствовать тем же тот же час.

Словом, все обжились, как дома. Читатель, может быть, изумляется, что Чичиков доселе
не заикнулся по части известных душ. Как бы не так. Павел Иванович стал очень осторожен
насчет этого предмета. Если бы даже пришлось [пришлось об этом] вести дело с дураками
круглыми, он бы и тут не вдруг его начал. [он бы и тут нескоро отважился] Тентетников же,
как бы то ни было, читает книги, философствует, старается изъяснить себе всякие причины
всего: и отчего, и почему? “Нет, чорт его возьми! разве начать с другого конца?” — так думал
Чичиков. Разговаривая почасту с дворовыми людьми, он, между прочим, от них разведал, что
барин ездил прежде довольно нередко к соседу генералу, что у генерала барышня, что барин
было к барышне, да и барышня тоже к барину… но потом вдруг за что-то не поладили и
разошлись. Он заметил и сам, что Андрей Иванович карандашом и пером всё рисовал какие-то
головки, одна на другую похожие. Один раз скоро после обеда, оборачивая, по обыкновенью,
пальцем серебряную табакерку вокруг ее оси, сказал он так: “У вас всё есть, Андрей Иванович,
одного только недостает”. — “Чего?” спросил тот, выпуская кудреватый дым. “Подруги
жизни”, сказал Чичиков. Ничего не сказал Андрей Иванович. Тем разговор и кончился.
Чичиков не смутился, выбрал другое время, уже перед ужином, и, разговаривая о том и о сем,
сказал вдруг: “А право, Андрей Иванович, вам бы очень не мешало жениться”. Хоть бы слово
сказал на это Тентетников, точно как бы и самая речь об этом была ему неприятна. Чичиков не
смутился. В третий раз выбрал он время уже после ужина, и сказал так: “А все-таки, как ни
переворочу обстоятельства ваши, вижу, что нужно вам жениться: впадете в ипохондрию”.
Слова ли Чичикова были на этот раз так убедительны, или же расположенье духа у Андрея
Ивановича было как-то особенно настроено к откровенности, он вздохнул и сказал, пустивши
кверху трубочный дым: “На всё нужно родиться счастливцем, Павел Иванович”, и рассказал
всё, как было, всю историю знакомства с генералом и разрыва.

Когда услышал Чичиков, от слова до слова, всё дело и увидел, что из-за одного слова ты
произошла такая история, он оторопел. Несколько минут смотрел пристально [Далее начато:
а. ему; б. Андр<ею Ивановичу>] в глаза Тентетникова и заключил: “Да он, просто, круглый
дурак”.

“Андрей Иванович! помилуйте”, сказал он, взявши его за обе руки: “какое ж
оскорбленье? что ж тут оскорбительного в слове ты?”

“В самом слове нет ничего оскорбительного”, сказал Тентетников: “не в смысле слова,
но в голосе, с которым сказано оно, заключается оскорбленье. Ты! — это значит: “помни, что
ты дрянь; я принимаю тебя потому только, что нет никого лучше, а приехала какая-нибудь