Page 637 - Мертвые души

помощи со стороны кузнецов и мастеров. Что при всем том, однако же, если бы даже и ничего
не случилось в его бричке, он бы не мог отказать себе в удовольствии засвидетельствовать ему
лично свое почтенье. Окончив речь, гость с обворожительной приятностью подшаркнул
ножкой [Далее начато: отступивши несколько назад с легкостью ре<зинного мячика>] и,
несмотря на полноту корпуса, отпрыгнул тут же несколько назад с легкостью резинного
мячика.

Андрей Иванович подумал, что это должен быть какой-нибудь любознательный ученый
профессор, который ездит по России затем, чтобы собирать какие-нибудь растения или даже
предметы ископаемые. Он изъявил ему всякую готовность споспешествовать; предложил ему
своих мастеров, колесников и кузнецов для поправки брички; просил расположиться у него
как в собственном доме; усадил обходительного гостя в большие вольтеровские <кресла> и
приготовился слушать его рассказ, без сомнения, об ученых предметах и естественных. [В
подлиннике: естественным]

Гость, однако же, коснулся больше событий внутреннего мира. Заговорил о
превратностях судьбы; уподобил жизнь свою судну посреди морей, гонимому отовсюду
ветрами; упомянул о том, что должен был переменить много мест и должностей, что много
потерпел за правду, что даже самая жизнь его была не раз в опасности со стороны врагов, и
много еще рассказал он такого, из чего Тентетников мог видеть, что гость его был скорее
практической человек. В заключенье всего, он высморкался в белый батистовый платок так
громко, как Андрей Иванович еще и не слыхивал. Подчас попадается в оркестре такая
пройдоха-труба, которая когда хватит, то кажется, что крякнуло не в оркестре, но в
собственном ухе. Точно такой же звук раздался в пробужденных покоях дремавшего дома, и.
немедленно вослед за ним воспоследовало благоуханье одеколона, невидимо
распространенное ловким встряхнутьем носового батистового платка.

Читатель, может быть, уже догадался, что гость был не другой кто, как наш почтенный,
давно нами оставленный Павел Иванович Чичиков. Он немножко постарел; как видно, не без
бурь и тревог было для него это время. Казалось, как бы и самый фрак “на нем немножко
поустарел, и бричка, и кучер, и слуга, и лошади, и упряжь [Далее начато: всё] как бы
поистерлись и поизносились. Казалось, как бы и самые финансы не были в завидном
состоянии. Но выраженье лица, приличье, обхожденье осталися те же. Даже, казалось, как бы
еще приятнее стал он в поступках и оборотах, еще ловче подвертывал под ножку ножку, когда
садился в кресла; еще более было мягкости в выговоре речей, осторожной умеренности в
словах и выраженьях, более уменья держать себя и более такту во всем. Белей и чище снегов
были на нем воротнички и манишка, и, несмотря на то, что был он с дороги, ни пушинки не
село к нему на фрак, — хоть на именинный обед. Щеки и подбородок выбриты были так ровно
и гладко, что один разве только слепой мог не полюбоваться приятной выпуклостью и
круглотой их.

В доме произошло преобразованье. Половина его, дотоле пребывавшая в слепоте, с
заколоченными ставнями, вдруг прозрела и озарилась. Из брички стали выносить поклажу;
всё начало размещаться в осветившихся комнатах, и скоро всё приняло такой вид: комната,
определенная быть спальней, вместила в себе вещи, необходимые для ночного туалета;
комната, определенная быть кабинетом… Но прежде необходимо знать, что в этой комнате
было три стола: один письменный — перед диваном, другой ломберный — между окнами у
стены, третий угольный — в углу, между дверью в спальню и дверью в необитаемый зал с
инвалидной мебелью. [и дверью в вестибульную комнату] На этом угольном столе
поместилось вынутое из чемодана платье, а именно: панталоны под фрак, [панталоны старые
и новые] панталоны под сертук, панталоны серенькие, два бархатных жилета и два атласных,
сертук и два фрака. (Жилеты же белого пике и летние брюки отошли к белью в комод.) Всё это