Page 784 - Мертвые души
P. 784

что-нибудь резкое”. Отсюда можно заключить, что в эту пору Гоголь много внимания уделял
               деталям.  При  такой  работе  над  текстом  Гоголь  и  прежде  любил  пользоваться  двумя
               рукописями сразу. [Цензурная рукопись “Ревизора” в 1835 г. готовилась, например, по двум
               различным писарским копиям с несохранившегося автографа. ] Можно предположить, что и
               художественная доработка второго тома “Мертвых душ” осуществлялась в этот период тем же
               приемом. В рукописях Гоголя приписки карандашом вообще играют роль пробной наметки,
               закрепляемой потом чернилами. Однако последний слой приписок в сохранившейся рукописи
               второго  тома  поэмы  —  главным  образом  карандашные  приписки  на  полях  —  никаких
               признаков обычного закрепления  чернилами не  имеет.  Это  дает основание  допустить,  что
               карандашная наметка на этот раз не столько была связана с текстом сохранившихся тетрадей,
               сколько  служила  наметкой  для  последующего  беловика.  С  точки  зрения  художественной
               выразительности  эти  наметки  имеют  неоспоримые  преимущества  перед  предшествующим
               текстом. Таковы введенные нами в основной текст поправки к вступительному в первой главе
               пейзажу: их как раз уловил Оболенский [“Хотя в напечатанной первой главе все описательные
               места  прелестны,  но  я  склонен  думать,  что  в  окончательной  редакции  они  были  еще
               тщательнее отделаны”. См. “Русская старина”, 1873, т. VIII, № 12, стр. 943–947.] при новом
               чтении Гоголем этой главы в Москве осенью 1851 г. Таковы же поправки к главе IV: описание
               владений Костанжогло на пути к Хлобуеву, описание имения самого Хлобуева, размышления
               Чичикова на пути к Платоновым о сделанной им покупке.

                     В  новом  описания  хлобуевского  имения  есть  одна  разительная  черта:  двукратное
               возвращение читателя, при показе имения, к тому прибрежному ландшафту двух первых глав,
               на  фоне  которого  развернута  там  история  Тентетникова;  на  него  нет  и  намека  в
               соответствующих местах не только читанного в Калуге беловика, но и в первом московском
               слое  приписок.  Внесенное,  следовательно,  только  в  Одессе,  новое  напоминание  о
               Тентетникове, в далекой от него по собственному содержанию главе IV, могло преследовать
               особую цель. Главы с возвращением рассказа к Уленьке и Тентетникову калужская редакция
               1848–1849 гг.,  вероятно,  не  знала.  Напротив,  новые  главы  —  сверх  написанных  ранее, —
               привезенные Гоголем из Одессы в Москву в июле 1851 г., насчитывали в своем составе как раз
               и  такую.  Об  этой  главе  со  слов  Шевырева  передает  кн.  Оболенский:  “В  то  время,  когда
               Тентетников, пробужденный от  своей  апатии влиянием  Уленьки,  блаженствует,  будучи  ее
               женихом, его арестовывают и отправляют в Сибирь; этот арест имеет связь с тем сочинением,
               которое он готовил о России, и с дружбой с недоучившимся студентом… Оставляя деревню и
               прощаясь  с  крестьянами,  Тентетников  говорит  им  прощальное  слово  (которое,  по  словам
               Шевырева,  было  замечательное  художественное  произведение).  Уленька  следует  за
               Тентетниковым в Сибирь, — там они венчаются и проч.”. [“Русская старина”, 1873, т. VIII,
               № 12, стр. 943–947 и 952–953.] След этой не уцелевшей главы сохранился, как можно думать,
               в  черновом  наброске  “Помещики,  они  позабыли…”.  Содержащееся  в  нем  обличительное
               обращенье,  в  торжественном  тоне,  к  “власти”,  от  лица  обиженного  бюрократическими
               “ограничениями”  помещика,  едва  ли  не входило  в  упоминаемое  Оболенским  “прощальное
               слово”.  Такое  расширение,  в  одесский  период  работы,  эпизода  о  Тентетникове  нельзя  не
               поставить в связь с официально объявленными в самом конце 1849 г. [В “Русском инвалиде”
               от 23 декабря 1849 г., № 276.] сведениями о сосланных в Сибирь петрашевцах. Еще с 1845 г.
               предназначавшаяся  для  второй  части  “Мертвых  душ”  тема  революционно-политического
               подполья,  неизменно  связывавшаяся  с  тех  пор  (вплоть  до  калужских  чтений)  с  мало  нам
               известным  персонажем  по  имени  Вороной-Дрянной  (что  одно  уже  указывает  на
               реакционно-памфлетный  характер,  приданный  первоначально  Гоголем  этой  теме),
               неожиданно получила теперь остроту злободневности.

                     На смену или в дополнение к памфлетному эпизоду о Вороном-Дрянном выступает в
               1850–1851 гг. патетический эпизод о ссыльном Тентетникове и следующей за ним в Сибирь
               Уленьке.  [Выдвигается  предположение,  что  если  верны  свидетельства  современников  об
   779   780   781   782   783   784   785   786   787   788   789