Page 40 - Мои университеты

сверкает солнце, отражаясь яркобелыми пучками от синевато-стеклянных боков льдин.
Дощаник, тяжело нагруженный бочками, мешками, ящиками, идёт под парусом, - на руле
молодой мужик Панков, щеголевато одетый в пиджак дублёной овчины, вышитый на груди
разноцветным шнурком.
Лицо у него - спокойное, глаза холодные, он молчалив и мало похож на мужика. На носу
дощаника, растопырив ноги, стоит с багром в руках батрак Панкова, Кукушкин, растрёпанный
мужичонка в рваном армяке, подпоясанном верёвкой, в измятой поповской шляпе, лицо у него
в синяках и ссадинах. Расталкивая льдины длинным багром, он презрительно ругается:
- Сторонись... Куда лезешь...
Я сижу рядом с Ромасём под парусом на ящиках, он тихо говорит мне:
- Мужики меня не любят, особенно - богатые! Нелюбовь эту придётся и вам испытать на
себе.
Кукушкин, положив багор поперёк бортов, под ноги себе, говорит с восхищением,
обратив к нам изувеченное лицо:
- Особо тебя, Антоныч, поп не любит...
- Это верно, - подтверждает Панков.
- Ты ему, псу рябому, кость в горле!
- Но есть и друзья у меня, - будут и у вас, - слышу я голос Хохла.
Холодно. Мартовское солнце ещё плохо греет. На берегу качаются тёмные ветви голых
деревьев, кое-где в щелях и под кустами горного берега лежит снег кусками бархата. Всюду на
реке - льдины, точно пасётся стадо овец. Я чувствую себя, как во сне.
Кукушкин, затискивая в трубку табак, философствует:
- Положим, ты попу не жена, однако, по должности своей, он обязался любить всякую
тварь, как написано в книгах.
- Кто это тебя избил? - спрашивает Ромась, усмехаясь.
- Так, какие-то тёмных должностей люди, наверно - жулики, презрительно говорит
Кукушкин. И - с гордостью: - Нет, меня, однова, антиллеристы били, это - действительно!
Даже и понять нельзя - как я жив остался.
- За что били? - спрашивает Панков.
- Вчера? Али - антиллеристы?
- Ну - вчера?
- Да - разве можно понять, за что бьют? Народ у нас вроде козла, чуть что - сейчас и
бодается! Должностью своей считают это - драку!
- Я думаю, - говорит Ромась, - за язык бьют тебя, говоришь ты неосторожно...
- Пожалуй, так! Человек я любопытного характера, навык обо всём спрашивать. Для
меня - радость, коли новенькое что услышу.
Нос дощаника сильно ткнулся о льдину, по борту злобно шаркнуло. Кукушкин,
покачнувшись, схватил багор. Панков с упрёком говорит:
- А ты гляди на дело, Степан!
- А ты меня не разговаривай! - отпихивая льдины, бормочет Кукушкин. Не могу я за один
раз и должность мою исполнять и беседу вести с тобой...
Они беззлобно спорят, а Ромась говорит мне:
- Земля здесь хуже, чем у нас, на Украине, а люди - лучше. Очень способный народ!
Я слушаю его внимательно и верю ему. Мне нравится его спокойствие и ровная речь,
простая, веская. Чувствуется, что этот человек знает много и что у него есть своя мера людей.
Мне особенно приятно, что он не спрашивает - почему я стрелялся? Всякий другой, на его
месте, давно бы уже спросил, а мне так надоел этот вопрос. И - трудно ответить. Чорт знает,
почему я решил убить себя. Хохлу я, наверное, отвечал бы длинно и глупо. Да мне и вообще не
хочется вспоминать об этом, - на Волге так хорошо, свободно, светло.
Дощаник плывёт под берегом, влево широко размахнулась река, вторгаясь на песчаный
берег луговой стороны. Видишь, как прибывает вода, заплёскивая и качая прибрежные кусты,
а встречу ей по ложбинам и щелям земли шумно катятся светлые потоки вешних вод.