Page 35 - Мои университеты

Предо мною стеной встал вопрос: как же? Если жизнь - непрерывная борьба за счастье на
земле, - милосердие и любовь должны только мешать успеху борьбы?
Я узнал фамилию толстовца - Клопский, узнал, где он живёт, и на другой день вечером
явился к нему. Жил он в доме двух девушек-помещиц, с ними он и сидел в саду за столом, в
тени огромной старой липы. Одетый в белые штаны и такую же рубаху, расстёгнутую на
тёмной волосатой груди, длинный, угловатый, сухой, - он очень хорошо отвечал моему
представлению о бездомном апостоле, проповеднике истины.
Он черпал серебряною ложкой из тарелки малину с молоком, вкусно глотал, чмокал
толстыми губами и, после каждого глотка, сдувал белые капельки с редких усов кота.
Прислуживая ему, одна девушка стояла у стола, другая - прислонилась к стволу липы, сложив
руки на груди, мечтательно глядя в пыльное, жаркое небо. Обе они были одеты в лёгкие
платья сиреневого цвета и почти неразличимо похожи одна на другую.
Он говорил со мною ласково и охотно о творческой силе любви, о том, что надо
развивать в своей душе это чувство, единственно способное "связать человека с духом мира" -
с любовью, распылённой повсюду в жизни.
- Только этим можно связать человека! Не любя - невозможно понять жизнь. Те же,
которые говорят: закон жизни - борьба, это - слепые души, обречённые на гибель. Огонь
непобедим огнём, так и зло непобедимо силою зла!
Но когда девушки ушли, обняв друг друга, в глубину сада, к дому, человек этот, глядя
вслед им прищуренными глазами, спросил:
- А ты - кто?
И, выслушав меня, начал, постукивая пальцами по столу, говорить о том, что человек -
везде человек и нужно стремиться не к перемене места в жизни, а к воспитанию духа в любви
к людям.
- Чем ниже стоит человек, тем ближе он к настоящей правде жизни, к её святой
мудрости...
Я несколько усомнился в его знакомстве с этой "святой мудростью", но промолчал,
чувствуя, что ему скучно со мной; он посмотрел на меня отталкивающим взглядом, зевнул,
закинул руки за шею себе, вытянул ноги и, устало прикрыв глаза, пробормотал, как бы сквозь
дрёму:
- Покорность любви... закон жизни...
Вздрогнув, взмахнул руками, хватаясь за что-то в воздухе, уставился на меня испуганно:
- Что? Устал я, прости!
Снова закрыл глаза и, как от боли, крепко сжал зубы, обнажив их; нижняя губа его
опустилась, верхняя - приподнялась, и синеватые волосы редких усов ощетинились.
Я ушёл с неприязненным чувством к нему и смутным сомнением в его искренности.
Через несколько дней я принёс рано утром булки знакомому доценту, холостяку,
пьянице, и ещё раз увидал Клопского. Он, должно быть, не спал ночь, лицо у него было бурое,
глаза красны и опухли, - мне показалось, что он пьян. Толстенький доцент, пьяный до слёз,
сидел в нижнем белье и с гитарой в руках, на полу среди хаоса сдвинутой мебели, пивных
бутылок, сброшенной верхней одежды, сидел, раскачиваясь, и рычал:
- Милосер-рдия...
Клопский резко и сердито кричал:
- Нет милосердия! Мы сгинем от любви или будем раздавлены в борьбе за любовь, - всё
едино: нам суждена гибель...
Схватив меня за плечо, ввёл в комнату и сказал доценту:
- Вот - спроси его - чего он хочет? Спроси: нужна ему любовь к людям?
Тот посмотрел на меня слезящимися глазами и засмеялся:
- Это - булочник! Я ему должен.
Покачнулся, сунув руку в карман, вынул ключ и протянул мне:
- На, бери всё!
Но толстовец, взяв у него ключ, махнул на меня рукою.