Page 119 - Отец Горио

с собой все, что у него было ценного, обделал какое-то дельце — будь оно проклято! — и
надорвал этим свои силы. У него была одна из дочерей.
— Графиня? — спросил Эжен. — Высокая, стройная брюнетка, глаза живые, красивого
разреза, хорошенькие ножки?
— Да.
— Оставь нас на минуту, — сказал Растиньяк, — я его поисповедую, мне-то он все
расскажет.
— Я пока пойду обедать. Только постарайся не очень волновать его: некоторая надежда
еще есть.
— Будь покоен.
— Завтра они повеселятся, — сказал папаша Горио Эжену, оставшись с ним наедине. —
Они едут на большой бал.
— Папа, как вы довели себя до такого состояния, что к вечеру слегли в постель? Чем это
вы занимались сегодня утром?
— Ничем.
— Анастази приезжала? — спросил Растиньяк.
— Да, — ответил Горио.
— Тогда не скрывайте ничего. Что еще она у вас просила?
— Ох! — простонал он, собираясь с силами, чтобы ответить. — Знаете, дитя мое, как она
несчастна! После этой истории с бриллиантами у Нази нет ни одного су. А чтобы ехать на этот
бал, она заказала себе платье, шитое блестками, оно, наверно, идет к ней просто прелесть как.
А мерзавка портниха не захотела шить в долг; тогда горничная Нази уплатила ей тысячу
франков в счет стоимости платья. Бедная Нази! Дойти до этого! У меня сердце надрывалось.
Но горничная заметила, что Ресто лишил Нази всякого доверия, испугалась за свои деньги и
сговорилась с портнихой не отдавать платья, пока ей не вернут тысячу франков. Завтра бал,
платье готово, а Нази в отчаянии! Она решила взять у меня мои столовые приборы и заложить
их. Муж требует, чтобы она ехала на бал показать всему Парижу бриллианты, а то ведь
говорят, что они ею проданы. Могла ли она сказать этому чудовищу: «Я должна тысячу
франков, — заплатите»? Нет. Я это, конечно, понял. Дельфина поедет в роскошном платье.
Анастази не пристало уступать в этом младшей сестре. Бедненькая дочка, она прямо
заливалась слезами! Вчера мне было так стыдно, когда у меня не нашлось двенадцати тысяч
франков! Я отдал бы остаток моей жалкой жизни, чтобы искупить эту вину. Видите ли, какое
дело: у меня хватало сил переносить все, но в последний раз это безденежье перевернуло мне
всю душу. Хо! хо! Не долго думая, раз-два, я прифрантился, подбодрился, продал за шестьсот
франков пряжки и приборы, а потом заложил на год дядюшке Гобсеку свою пожизненную
ренту за четыреста франков наличными. Ну что ж, буду есть только хлеб! Жил же я так, когда
был молод; сойдет и теперь. Зато моя Нази проведет вечер превосходно. Она будет всех
наряднее. Бумажка в тысячу франков у меня под изголовьем. Это меня как-то согревает, когда
у меня под головой лежит такое, что доставит удовольствие бедняжке Нази. Теперь она может
прогнать эту дрянь, Викторину. Где это видано, чтобы прислуга не верила своим хозяевам!
Завтра я поправлюсь. В десять часов придет Нази. Я не хочу, чтобы они думали, будто я болен,
а то, чего доброго, не поедут на бал и станут ухаживать за мной. Завтра Нази поцелует меня,
как целует своего ребенка, и ее ласки вылечат меня. Все равно: разве я не истратил бы тысячу
франков у аптекаря? Лучше дать их моей целительнице, Нази. Утешу хоть Нази в ее несчастье.
Я этим сквитаюсь за свою вину, за то, что устроил себе пожизненный доход. Она на дне
пропасти, а я уже не в силах вытащить ее оттуда. О, я опять займусь торговлей. Поеду в
Одессу за зерном. Там пшеница в три раза дешевле, чем у нас. Правда, ввоз зерновых в натуре
запрещен, но милые люди, которые пишут законы, позабыли наложить запрет на те изделия,
где все дело в пшенице. Хе-хе! Я додумался до этого сегодня утром. На крахмале можно будет
делать великолепные дела.
«Он помешался», — подумал Эжен, глядя на старика.
— Ну, успокойтесь, вам вредно говорить.