Page 122 - Отец Горио

И с пылким юношеским красноречием стал ей описывать и безжалостный поступок
графини де Ресто, подсказанный тщеславием, и роковой перелом в болезни, вызванный
последним проявлением отцовской преданности, и то, какой ценой достался Анастази
расшитый блестками наряд. Дельфина плакала.
«Я подурнею», — мелькнула у нее мысль.
И слезы высохли.
— Я буду ходить за отцом — ни шагу от его постели, — ответила она.
— Вот такой мне и хотелось тебя видеть! — воскликнул Растиньяк.
Пятьсот карет своими фонарями освещали улицу перед особняком де Босеанов. С обеих
сторон иллюминованных ворот красовалось по жандарму на коне. Высший свет вливался в
дом таким потоком, так торопился посмотреть на виконтессу в момент ее падения, что к
приезду г-жи де Нусинген и Растиньяка все комнаты в нижнем этаже заполнились гостями. С
той поры, как Людовик XIV лишил герцогиню де Монпансье, свою кузину, ее любовника и
все королевские придворные кинулись к ней во дворец, ни одно любовное крушение не
сопровождалось таким шумом, как крушение счастья г-жи де Босеан. В этой драме последняя
представительница дома почти самодержавных герцогов Бургундии доказала, что она сильнее
своей муки, и до последнего мгновенья царила над светским обществом, снисходя к его
тщеславным интересам, чтобы они служили торжеству ее любви. Самые красивые женщины
Парижа оживляли ее гостиные своими улыбками и туалетами. Высшие придворные,
посланники, министры, все люди, чем-либо известные, увешанные орденами, звездами и
лентами разных цветов, толпились вокруг г-жи де Босеан. Мелодии оркестра носились под
золочеными стропилами дворца, ставшего пустыней для его царицы. Г-жа де Босеан, стоя в
дверях первой гостиной, принимала своих так называемых друзей. Вся в белом, без всяких
украшений в волосах, с просто уложенными на голове косами, совершенно спокойная на вид,
она не проявляла ни гордости, ни скорби, ни поддельного веселья. Никто не мог читать в ее
душе. Можно сказать — то была мраморная Ниобея. В улыбке, которую она дарила самым
близким из друзей, сквозила иногда горькая усмешка; но всем другим она являлась
неизменной, предстала им все той же, какой была, когда она светилась лучами счастья; и даже
бесчувственные люди восхищались этой силой воли, как молодые римлянки рукоплескали
гладиатору, если он умирал с улыбкой на устах. Казалось, высший свет явился во всем блеске
проститься с одною из своих владычиц.
— Я так боялась, что вы не будете, — сказала она Растиньяку.
— Я прибыл с тем, чтобы уйти последним, — ответил Растиньяк с волнением в голосе,
приняв за упрек ее слова.
— Прекрасно, — сказала она, подавая ему руку. — Здесь вы — может быть,
единственный, кому бы я решилась довериться. Друг мой, любите только такую женщину,
которую могли бы вы любить всегда. Никогда не бросайте женщину.
Она взяла Эжена под руку, отвела в гостиную, где играли в карты, и усадила там на
канапе.
— Съездите к маркизу, — попросила она. — Мой лакей Жак проводит вас туда и
передаст вам для него письмо. Я прошу его вернуть мне мои письма. Надеюсь, что он отдаст
вам все. Если вы их получите, возьмите их с собой и поднимитесь ко мне в комнату. Мне
скажут.
Она встала, чтобы встретить свою лучшую приятельницу, герцогиню де Ланже.
Растиньяк приказал ехать прямо к особняку Рошфидов, где рассчитывал застать вечером
маркиза д'Ажуда, и, действительно застав его там, попросил вызвать. Маркиз отвез его к себе
и, отдавая шкатулку Растиньяку, сказал:
— Здесь все…
Видимо, ему хотелось поговорить с Эженом: возможно, он собирался расспросить его о
бале и о виконтессе, а может быть, хотел признаться, что он уже теперь в отчаянии от
будущего брака, — который и в самом деле оказался для него несчастным, — но гордый блеск
сверкнул в глазах маркиза, и с мужеством, достойным порицания, он затаил в себе самые