Page 69 - Отец Горио

— У баронессы де Нусинген, дочери господина Горио, — пояснил Эжен.
При этом имени все взоры обратились к вермишельщику, глядевшему с какой-то
завистью на Растиньяка.
На улице Сен-Лазар Эжен подъехал к дому, в пошлом стиле, с тонкими колонками, с
дешевыми портиками, со всем тем, что в Париже зовется «очень мило», — типичному дому
банкира, со всяческими затеями, с гипсовой лепкой и с мраморными мозаичными площадками
на лестнице. Г-жу де Нусинген он нашел в маленькой гостиной, расписанной в итальянском
вкусе и напоминавшей своей отделкой стиль кафе. Баронесса была грустна. Ее старанья
скрыть свою печаль затронули Эжена тем сильнее, что не были игрой. Он рассчитывал
обрадовать женщину своим приходом, а застал ее в отчаянии. Такая незадача кольнула его
самолюбие.
Подшутив над ее озабоченным видом, Эжен попросил, уже серьезно:
— У меня очень мало прав на ваше доверие, но я полагаюсь на вашу искренность: если я
вас стесняю, скажите мне об этом откровенно.
— Побудьте со мной, — ответила она, — господин де Нусинген обедает не дома, и если
вы уйдете, я останусь одна, а я не хочу быть в одиночестве, мне нужно рассеяться.
— Но что такое с вами?
— Вам я бы могла сказать об этом только последнему из всех.
— А я хочу знать. Выходит так, что в этой тайне какую-то роль играю я.
— Может быть! Да нет, это семейные дрязги, они должны остаться погребенными в
моей душе. Разве я не говорила вам третьего дня — я вовсе не счастливая женщина! Самые
тяжкие цепи — цепи золотые.
Если женщина говорит молодому человеку, что она несчастна, а молодой человек умен,
хорошо одет и у него в кармане лежат без дела полторы тысячи франков, он непременно
подумает то же, что пришло в голову Эжену, и поведет себя самодовольным фатом.
— Чего же больше вам желать? — спросил он. — Вы молоды, красивы, любимы и
богаты.
— Оставим разговор обо мне, — сказала она мрачно, покачав головой. — Мы пообедаем
вдвоем, потом отправимся слушать чудесную музыку. Я в вашем вкусе? — спросила она,
вставая и показывая свое платье из белого кашемира с персидским рисунком редкого
изящества.
— Я бы хотел, чтобы вы были для меня всем, — ответил Эжен. — Вы просто прелесть.
— Для вас это было бы грустным приобретеньем, — возразила она с горькой
усмешкой. — Здесь ничто не говорит вам о несчастье, а между тем, несмотря на это внешнее
благополучие, я в отчаянии. Мое горе не дает мне спать, я подурнею.
— О, это невозможно! — запротестовал Эжен. — Любопытно знать, что это за
огорчения, которых не может рассеять даже беззаветная любовь?
— Если бы я доверила их вам, вы бы сбежали от меня. Ваша любовь ко мне — только
обычное мужское ухаживание. Когда бы вы любили меня по-настоящему, вы сами пришли бы
в полное отчаяние. Вы видите, что я должна молчать. Умоляю, поговорим о чем-нибудь
другом. Пойдемте, я покажу вам мои комнаты.
— Нет, посидим здесь, — ответил Растиньяк, усаживаясь рядом с г-жой де Нусинген на
диванчик у камина и уверенно взяв ее руку.
Она не протестовала и даже сама пожала ему руку крепким, порывистым пожатьем,
выдававшим сильное волнение.
— Послушайте, — обратился к ней Эжен, — если у вас есть неприятности, вы должны
поделиться ими со мной. Я хочу доказать вам, что я люблю вас ради вас самих; либо
продолжим наш разговор, и вы скажете, какое у вас горе, чтобы я мог его развеять, хотя бы для
этого пришлось убить полдюжины мужчин, — либо я уйду и больше не вернусь.
— Хорошо! — воскликнула она, ударив себя по лбу под влиянием какой-то внезапной
отчаянной мысли. — Я испытаю вас сейчас же. Да, — сказала она в раздумье, — другого
выхода нет! — и позвонила.