Page 96 - Отец Горио

— Ах, да, — вмешался Бьяншон, — третьего дня мадмуазель Мишоно говорила о
некоем господине по прозвищу Обмани-смерть; такая кличка очень подошла бы к вам.
Это сообщение подействовало на Вотрена, как удар молнии. Он побледнел и зашатался,
его магнетический взгляд, подобно солнечному лучу упав на мадмуазель Мишоно, как бы
потоком излученной воли сбил ее с ног. Старая дева рухнула на стул. Пуаре поторопился стать
между нею и Вотреном, сообразив, что ей грозит опасность, — такой свирепостью дышало
лицо каторжника, когда он сбросил маску добродушия, скрывавшую его подлинную
сущность. Нахлебники остолбенели, еще не понимая, в чем заключалась драма. В это
мгновение на улице послышались шаги нескольких человек и звякнули о мостовую ружья,
опущенные солдатами к ноге. Пока Коллен непроизвольно искал выхода, посматривая на окна
и на стены, четыре человека появились в дверях гостиной. Первым стоял начальник сыскной
полиции, за ним три полицейских.
— Именем закона и короля… — произнес один из полицейских, но конец его речи был
заглушен рокотом изумления.
Потом настала тишина, и нахлебники расступились, давая дорогу: вошло трое
полицейских; каждый из них, опустив руку в карман, держал в ней пистолет со взведенным
курком. Два жандарма, войдя следом за представителями полиции, стали у порога, два других
показались у двери со стороны лестницы. Шаги солдат и звяканье ружей послышались на
мощеной дорожке, шедшей вдоль фасада. О бегстве не могло быть и речи, — и взоры всех
невольно приковались к Обмани-смерть. Начальник полиции, подойдя к Вотрену, ударил его
по голове так сильно, что парик слетел, и голова Коллена явилась во всем своем
отталкивающем воде. Кирпично-красные коротко подстриженные волосы придавали его
голове, его лицу, прекрасно сочетавшимся с его могучей грудью, жуткий характер какой-то
коварной силы, выразительно освещая их как бы отсветом адского пламени. Все поняли
Вотрена, его прошлое, настоящее и будущее, его жестокие воззрения, культ своего произвола,
его господство над другими благодаря цинизму его мыслей и поступков, благодаря силе
организма, приспособленного ко всему. Кровь бросилась в лицо Коллену, глаза его горели,
как у дикой кошки. Он подпрыгнул на месте в таком свирепом и мощном порыве, так зарычал,
что нахлебники вскрикнули от ужаса. При этом львином движении полицейские
воспользовались переполохом и выхватили из карманов пистолеты. Заметив блеск
взведенных курков, Коллен понял опасность и в один миг показал, как может быть огромна у
человека сила воли. Страшное и величественное зрелище! Лицо его отобразило поразительное
явление, сравнимое только с тем, что происходит в паровом котле, когда сжатый пар,
способный поднять горы, от одной капли холодной воды мгновенно оседает. Каплей холодной
воды, охладившей ярость каторжника, послужила одна мысль, быстрая, как молния. Он
усмехнулся и поглядел на свой парик.
— Прошли те времена, когда ты бывал вежлив, — сказал он начальнику тайной
полиции. И, кивком головы подозвав жандармов, вытянул вперед руки. Милостивые государи,
господа жандармы, наденьте мне наручники. Беру в свидетели присутствующих, что я не
оказал сопротивления.
Быстрота, с какой огонь и лава вырвались из этого человеческого вулкана и снова ушли
внутрь, изумила всех, и шопот восхищения пронесся по столовой.
— Карта бита, господин громила, — продолжал Коллен, глядя на знаменитого
начальника сыскной полиции.
— Ну, раздеться! — презрительно прикрикнул на него человек из переулка Сент-Анн.
— Зачем? — возразил Коллен. — Здесь дамы. Я не запираюсь и сдаюсь.
Он сделал паузу и оглядел собравшихся, как делают ораторы, намереваясь сообщить
поразительные вещи.
— Пишите, папаша Ляшапель, — обратился он к седому старичку, который пристроился
на конце стола и вытащил из портфеля протокол ареста. — Признаю: я — Жак Коллен, по
прозвищу Обмани-смерть, присужденный к двадцати годам заключения в оковах, и только что
я доказал, что это прозвище ношу недаром. — Затем, обращаясь к нахлебникам, пояснил: —