Page 97 - Отец Горио

Пошевели я лишь пальцем, и вот эти три шпика выпустили бы из меня клюквенный сок на
домушный проспект маменьки Воке. Чудаки! Туда же, берутся подстраивать ловушки!
Услыхав такие страсти, г-жа Воке почувствовала себя дурно.
— Господи! От этого можно заболеть! Я же с ним была вчера в театре Гетэ, —
пожаловалась она Сильвии.
— Немножко философии, мамаша, — продолжал Коллен. — Что за беда, если вчера в
Гетэ вы были в моей ложе? — воскликнул он. — Разве вы лучше нас? То, что заклеймило нам
плечо, не так позорно, как то, что заклеймило душу вам, дряблым членам пораженного
гангреной общества; лучший из вас не устоял против меня.
Коллен перевел глаза на Растиньяка, ласково улыбнувшись ему, что странно
противоречило суровому выражению его лица.
— Наш уговор, мой ангел, остается в силе, — разумеется, в случае согласия! Чьего?
Понятно. — И он пропел:

Мила моя Фаншета
Сердечной простотой…

— Не беспокойтесь, — продолжал он, — что мне причитается, я сумею получить. Меня
слишком боятся и не обчистят!
Каторга с ее нравами и языком, с ее резкими переходами от шутовского к ужасному, ее
страшное величие, ее бесцеремонность, ее низость — все проявилось в этих словах и в этом
человеке, представлявшем теперь собою уже не личность, а тип, образец выродившейся
породы, некоего дикого и умного, хищного и ловкого племени. В одно мгновенье Коллен стал
воплощением какой-то адской поэзии, где живописно выразились все человеческие чувства,
кроме одного: раскаяния. Взор его был взором падшего ангела, неукротимого в своей борьбе.
Растиньяк опустил глаза, принимая его позорящую дружбу как искупление своих дурных
помыслов.
— Кто меня предал? — спросил Коллен, обводя присутствующих грозным взглядом, и,
остановив его на мадмуазель Мишоно, сказал: — Это ты, старая вобла? Ты мне устроила
искусственный удар, шпионка? Стоит мне сказать два слова, и через неделю тебе перепилят
глотку. Прощаю тебе, я христианин. Да и не ты предала меня. Но кто?.. Эй! Эй! что вы шарите
там наверху! — крикнул он, услыхав, что полицейские взламывают у него в комнате шкапы и
забирают его вещи. — Птенчики вылетели из гнезда еще вчера. И ничего вам не узнать. Мои
торговые книги здесь, — сказал он, хлопнув себя по лбу. — Теперь я знаю, кто меня предал.
Не иначе как этот мерзавец Шелковинка. Верно, папаша взломщик? — спросил Коллен
начальника полиции. — Все это уж очень совпадает с тем, что наши кредитки прятались там
наверху. Теперь, голубчики шпики, там нет ничего. Что до Шелковинки, то приставьте к нему
хоть всех жандармов для охраны, а не пройдет и двух недель, как его пришьют. Сколько вы
дали Мишонетке? — спросил Коллен у полицейских. — Несколько тысяч? Я стóю
больше. Эх ты, гнилая Нинон, Венера Кладбищенская, Помпадур в отрепьях. 73 Кабы ты меня
предупредила, у тебя было бы шесть тысяч. А-а! Старая торговка человечьим мясом, ты этого
не смекнула, а то сторговалась бы со мной. Я бы дал их, чтобы избежать путешествия, которое
мне совсем некстати и причинит большой убыток, — говорил он, пока ему надевали
наручники. — Теперь эти молодчики себя потешат и будут без конца таскать меня, чтобы
измаять. Отправь они меня на каторгу сейчас же, я скоро бы вернулся к своим занятиям,

несмотря на соглядатаев с Ювелирной набережной. 74 На каторге все вылезут из кожи вон,

73 Нинон де Ланкло (1620–1705) — французская куртизанка. Маркиза де Помпадур (1721–1764) — фаворитка
Людовика XV.

74 «…несмотря на соглядатаев с Ювелирной набережной». — Имеются в виду сыщики: к Ювелирной
набережной примыкает префектура полиции.