Page 29 - Темные аллеи

Волки

Тьма теплой августовской ночи, еле видны тусклые звезды, кое-где мерцающие в
облачном небе. Мягкая, неслышная от глубокой пыли дорога в поле, по которой катится
тележка с двумя молодыми седоками — мелкопоместной барышней и юношей гимназистом.
Пасмурные зарницы освещают иногда пару ровно бегущих рабочих лошадей со спутанными
гривами, в простой упряжи, и картуз и плечи малого в замашной рубахе на козлах, на
мгновение открывают впереди поля, опустевшие после рабочей поры, и дальний печальный
лесок. Вчера вечером на деревне был шум, крик, трусливый лай и визг собак: с удивительной
дерзостью, когда по избам уже ужинали, волк зарезал в одном дворе овцу и едва не унес ее —
вовремя выскочили на собачий гам мужики с дубинами и отбили ее, уже околевшую, с
разорванным боком. Теперь барышня нервно хохочет, зажигает и бросает в темноту спички,
весело крича:
— Волков боюсь!
Спички освещают удлиненное, грубоватое лицо юноши и ее возбужденное
широкоскулое личико. Она кругло, по-малорусски, повязана красным платочком, свободный
вырез красного ситцевого платья открывает ее круглую, крепкую шею. Качаясь на бегу
тележки, она жжет и бросает в темноту спички, будто не замечая, что гимназист обнимает ее и
целует то в шею, то в щеку, ищет ее губы. Она отодвигает его локтем, он намерение громко и
просто, имея в виду малого на козлах, говорит ей:
— Отдайте спички. Мне закурить нечем будет.
— Сейчас, сейчас! — кричит она, и опять вспыхивает спичка, потом зарница, и тьма еще
гуще слепит теплой чернотой, в которой все кажется, что тележка катится назад. Наконец она
уступает ему долгим поцелуем в губы, как вдруг, толчком мотнув их обоих, тележка точно
натыкается на что-то — малый круто осаживает лошадей.
— Волки! — вскрикивает он.
В глаза бьет зарево пожара вдали направо. Тележка стоит против того леска, что
открывался при зарницах. Лесок от зарева стал теперь черным и весь зыбко дрожит, как
дрожит и все поле перед ним в сумрачно-красном трепете от того жадно несущегося в небе
пламени, которое, несмотря на даль, полыхает с бегущими в нем тенями дыма точно в версте
от тележки, разъяряется все жарче и грознее, охватывает горизонт все выше и шире, —
кажется, что жар его уже доходит до лица, до рук, виден даже над чернотой земли красный
переплет какой-то сгоревшей крыши. А под стеной леса стоят, багрово серея, три больших
волка, и в глазах у них мелькает то сквозной зеленый блеск, то красный, — прозрачный и
яркий, как горячий сироп варенья из красной смородины. И лошади, шумно всхрапнув, вдруг
диким галопом ударяют вбок, влево, по пашне, малый, на вожжах, валится назад, а тележка, со
стуком и треском, мотаясь, бьется по взметам…
Где-то над оврагом лошади еще раз взметнулись, но она, вскочив, успела вырвать вожжи
из рук ошалевшего малого. Тут она с размаху полетела в козлы и рассекла щеку об что-то
железное. Так и остался на всю жизнь легкий шрам в уголке ее губ, и, когда у ней спрашивали,
отчего это, она с удовольствием улыбалась:
— Дела давно минувших дней! — говорила она, вспоминая то давнее лето, августовские
сухие дни и темные ночи, молотьбу на гумне, ометы новой пахучей соломы и небритого
гимназиста, с которым она лежала в них вечерами, глядя на ярко-мгновенные дуги падающих
звезд. — Волки испугали, лошади понесли, — говорила она. — А я была горячая, отчаянная,
бросилась останавливать их…
Те, кого она еще не раз любила в жизни, говорили, что нет ничего милее этого шрама,
похожего на тонкую постоянную улыбку.
7 октября 1940

Визитные карточки