Page 441 - И жили люди на краю

438
недоверчиво. А вчера крупноголовый, с сиплым бесстрастным
голосом капитан пристал, как банный лист:
– Слушай, мужик, что за каракули у тебя на фуражке?
Адам ответил:
– Здесь написано: «Польский хлеб».
– Что-о? Откуда это видно?
– Тут иероглифами для японцев написано, пан капитан.
– Для японцев? А сам ты кто, поляк, что ли?
– Вы правы, пан капитан. Роженец деревни Старые Рокиты.
Это в Лодзьском повете. Не бывали там?
– Не доводилось. А как ты здесь очутился?
У Адама заныл шрам на шее; всегда, когда он ныл, тяжелел
затылок и сухостью опаляло горло. Капитан смотрел, прищурясь;
лицо его было стянуто злым напряжением.
– Дорога сюда, пан капитан, длинная, как сама история...
– А ты короче. Скажи прямо: удрал от революции, от
красных.
У Адама внутри как-то враз заледенело; шевельнулся
скованно, как в тот день, когда связаны были руки, но произнёс
бодро, с усмешкой.
– О, нет! Я солдат первой мировой. Под Дзяидово ранен,
лечился в петербургском госпитале. А уж после, признаюсь вам,
пан капитан, я начал увиливать от службы, не хотелось воевать,
совсем не хотелось. Малость в канцелярии поотирался, пролез в
унтер-офицерскую школу. Время тянул, чувствовал, что, кроме
войны, ещё что-то будет. А когда началась смута, подался, куда
глаза глядят. И добрался до Хабаровска.
– И оттуда бежал, конечно?
– Нет, пан капитан, не то думаете. Я ни за красных, ни за
жёлтых, ни за белых. Я и здесь под надзором. А всё потому, что
работать люблю. Хорошо работать. Труд – это моя партия, моя
идеология, моё правительство. Любая же борьба – зло...