Page 740 - И жили люди на краю

737
мучительно. Стоял он на том самом месте, где тогда, в сорок
восьмом, его поджидал широколицый, в просторном пальто,
мужчина. В тот день в последний раз закрыл за собою калитку, не
такую – из реек, а дощатую, глухую, и дом ещё был прочным и
весёлым...
Цавер – ранний утренний час; самый крепкий сон, когда
выпало из сознания унизительное, въедливо-мерзкое ощущение,
что ты – зэк, когда радостно снился морской берег, янтарный от
солнца, загорелые сыновья, тихая, улыбающаяся жена, а затем...
неведомой силой перенесло в резкий ветер со снегом, к избушке,
из окошка которой, в кругляшок, дыханием отогретый среди
колкой наледи, смотрела чернявая красавица, – в этот миг сразу
несколько сильных глоток гаркнули:
– По-одъём! По-одъём!
Лейтенант, как всегда, был зол; в уголках его тонких губ
пенилась слюна, как на раскалённом железе.
– Быстро, быстро одевайся! Ещё быстрей, сволота!..
Строиться выходи! Бегом! Бегом!
У Ромашова дрожь вызывало то, как лейтенант, с
маленьким конопато-жестким лицом мужичок, патологически
презирал людей, любую человеческую жизнь; собственно, он не
считал человеком ни одного заключённого. По его откровенным
заявлениям – все сволочи и должны вкалывать и подыхать вдоль
дорог. Для удобрения деревьев.
Мёрзлый воздух ершом влезал в горло; зэки закатывались
кашлем, сморкались.
– Ра-авняйсь! Сми-иррно!
Ромашов заметил у вышки начальника лагпункта – бая,
пастуха, вождя, как его звали блатные. А политы дали ему
прозвище – Итого. Начальник лагпункта, выступая перед зэками,
обычно подытоживал сказанное такими фразами: «Итого, летом
при попытке к бегству застрелено пятнадцать, тяжело ранено