Page 19 - Дворянское гнездо

«Эмблемами» – сидит… сидит; в низкой комнате пахнет гораниумом, тускло горит одна
сальная свечка, сверчок трещит однообразно, словно скучает, маленькие часы торопливо
чикают на стене, мышь украдкой скребется и грызет за обоями, а три старые девы, словно
парки, молча и быстро шевелят спицами, тени от рук их то бегают, то странно дрожат в
полутьме, и странные, также полутемные мысли роятся в голове ребенка. Никто бы не назвал
Федю интересным дитятей: он был довольно бледен, но толст, нескладно сложен и
неловок, – настоящий мужик, по выражению Глафиры Петровны; бледность скоро бы
исчезла с его лица, если б его почаще выпускали на воздух. Учился он порядочно, хотя часто
ленился; он никогда не плакал; зато по временам находило на него дикое упрямство; тогда
уже никто не мог с ним сладить. Федя не любил никого из окружавших его… Горе сердцу,
не любившему смолоду!
Таким-то нашел его Иван Петрович и, не теряя времени, принялся применять к нему
свою систему. «Я из него хочу сделать человека прежде всего, un homme, – сказал он
Глафире Петровне, – и не только человека, но спартанца». Исполнение своего намерения
Иван Петрович начал с того, что одел сына по-шотландски: двенадцатилетний малый стал
ходить с обнаженными икрами и с петушьим пером на окладном картузе; шведку заменил
молодой швейцарец, изучивший гимнастику до совершенства; музыку, как занятие
недостойное мужчины, изгнали навсегда; естественные науки, международное право,
математика, столярное ремесло, по совету Жан-Жака Руссо, и геральдика, для поддержания
рыцарских чувств, – вот чем должен был заниматься будущий «человек»; его будили в
четыре часа утра, тотчас окачивали холодною водой и заставляли бегать вокруг высокого
столба на веревке; ел он раз в день по одному блюду, ездил верхом, стрелял из арбалета; при
всяком удобном случае упражнялся, по примеру родителя, в твердости воли и каждый вечер
вносил в особую книгу отчет прошедшего дня и свои впечатления; а Иван Петрович, с своей
стороны, писал ему наставления по-французски, в которых он называл его mon fils [ 11 ] и
говорил ему vous [ 12 ]. По-русски Федя говорил отцу: «ты», но в его присутствии не смел
садиться. «Система» сбила с толку мальчика, поселила путаницу в его голове, притиснула ее;
но зато на его здоровье новый образ жизни благодетельно подействовал: сначала он схватил
горячку, но вскоре оправился и стал молодцом. Отец гордился им и называл его на своем
странном наречии: сын натуры, произведение мое. Когда Феде минул шестнадцатый год,
Иван Петрович почел за долг заблаговременно поселить в него презрение к женскому полу, –
и молодой спартанец, с робостью на душе, с первым пухом на губах, полный соков, сил и
крови, уже старался казаться равнодушным, холодным и грубым.
Между тем время шло да шло. Иван Петрович большую часть года проводил в
Лавриках (так называлось главное его родовое имение), а по зимам приезжал в Москву один,
останавливался в трактире, прилежно посещал клуб, ораторствовал и развивал свои планы в
гостиных и более чем когда-либо держался англоманом, брюзгой и государственным
человеком. Но настал 1825 год и много принес с собою горя. Близкие знакомые и приятели
Ивана Петровича подверглись тяжким испытаниям. Иван Петрович поспешил удалиться в
деревню и заперся в своем доме. Прошел еще год, и Иван Петрович вдруг захилел, ослабел,
опустился; здоровье ему изменило. Вольнодумец – начал ходить в церковь и заказывать
молебны; европеец – стал париться в бане, обедать в два часа, ложиться в девять, засыпать
под болтовню старого дворецкого; государственный человек – сжег все свои планы, всю
переписку, трепетал перед губернатором и егозил перед исправником; человек с закаленною
волей – хныкал и жаловался, когда у него вскакивал веред, когда ему подавали тарелку
холодного супу. Глафира Петровна опять завладела всем в доме; опять начали ходить с
заднего крыльца приказчики, бурмистры, простые мужики к «старой колотовке», – так

11 Мой сын (франц.).

12 Вы (франц.).