Page 18 - Дворянское гнездо

ничего не отвечала Ивану Петровичу, только зубы стиснула и подумала: «Куда же я-то
денусь?» Впрочем, приехавши в деревню вместе с братом и племянником, она скоро
успокоилась. В доме точно произошли некоторые перемены: приживальщики и тунеядцы
подверглись немедленному изгнанию; в числе их пострадали две старухи, одна – слепая,
другая – разбитая параличом, да еще дряхлый майор очаковских времен, которого, по
причине его действительно замечательной жадности, кормили одним черным хлебом да
чечевицей. Также вышел приказ не принимать прежних гостей: всех их заменил дальний
сосед, какой-то белокурый золотушный барон, очень хорошо воспитанный и очень глупый
человек. Появились новые мебели из Москвы; завелись плевательницы, колокольчики,
умывальные столики; завтрак стал иначе подаваться; иностранные вина изгнали водки и
наливки; людям пошили новые ливреи; к фамильному гербу прибавилась подпись: «In recto
virtus…» [ 10 ]. В сущности же власть Глафиры нисколько не уменьшилась: все выдачи,
покупки по-прежнему от нее зависели; вывезенный из-за границы камердинер из эльзасцев
попытался было с нею потягаться – и лишился места, несмотря на то, что барин ему
покровительствовал. Что же до хозяйства, до управления имениями (Глафира Петровна
входила и в эти дела), то, несмотря на неоднократно выраженное Иваном Петровичем
намерение: вдохнуть новую жизнь в этот хаос, – все осталось по-старому, только оброк
кой-где прибавился, да барщина стала потяжелее, да мужикам запретили обращаться прямо к
Ивану Петровичу. Патриот* очень уж презирал своих сограждан. Система Ивана Петровича
в полной силе своей применена была только к Феде; воспитание его действительно
подверглось «коренному преобразованию»: отец исключительно занялся им.

XI

До возвращения Ивана Петровича из-за границы Федя находился, как уже сказано, на
руках Глафиры Петровны. Ему не было восьми лет, когда мать его скончалась; он видел ее
не каждый день и полюбил ее страстно: память о ней, об ее тихом и бледном лице, об ее
унылых взглядах и робких ласках навеки запечатлелась в его сердце; но он смутно понимал
ее положение в доме; он чувствовал, что между им и ею существовала преграда, которую она
не смела и не могла разрушить. Отца он дичился, да и сам Иван Петрович никогда не ласкал
его; дедушка изредка гладил его по головке и допускал к руке, но называл его букой и считал
дурачком. После смерти Маланьи Сергеевны тетка окончательно забрала его в руки. Федя
боялся ее, боялся ее светлых и зорких глаз, ее резкого голоса; он не смел пикнуть при ней;
бывало, он только что зашевелится на своем стуле, уж она и шипит: «Куда? Сиди смирно».
По воскресеньям, после обедни, позволяли ему играть, то есть давали ему толстую книгу,
таинственную книгу, сочинение некоего Максимовича-Амбодика, под заглавием «Символы
и эмблемы». В этой книге помещалось около тысячи частью весьма загадочных рисунков, с
столь же загадочными толкованиями на пяти языках. Купидон с голым и пухлым телом
играл большую роль в этих рисунках. К одному из них, под названием «Шафран и радуга»,
относилось толкование: «Действие сего есть большее»; против другого, изображавшего
«Цаплю, летящую с фиалковым цветком во рту», стояла надпись: «Тебе все они суть
известны». «Купидон и медведь, лижущий своего медвежонка» означали: «Мало-помалу».
Федя рассматривал эти рисунки; все были ему знакомы до малейших подробностей;
некоторые, всегда одни и те же, заставляли его задумываться и будили его воображение;
других развлечений он не знал. Когда наступила пора учить его языкам и музыке, Глафира
Петровна наняла за бесценок старую девицу, шведку с заячьими глазами, которая с грехом
пополам говорила по-французски и по-немецки, кое-как играла на фортепьяно да, сверх того,
отлично солила огурцы. В обществе этой наставницы, тетки да старой сенной девушки
Васильевны провел Федя целых четыре года. Бывало, сидит он в уголке с своими

10 «В законности – добродетель…» (лат.).