Page 20 - Дворянское гнездо

прозывали ее дворовые люди. Перемена в Иване Петровиче сильно поразила его сына; ему
уже пошел девятнадцатый год, и он начинал размышлять и высвобождаться из-под гнета
давившей его руки. Он и прежде замечал разладицу между словами и делами отца, между его
широкими либеральными теориями и черствым, мелким деспотизмом; но он не ожидал
такого крутого перелома. Застарелый эгоист вдруг выказался весь. Молодой Лаврецкий
собирался ехать в Москву, подготовиться в университет, – неожиданное, новое бедствие
обрушилось на голову Ивана Петровича: он ослеп, и ослеп безнадежно, в один день.
Не доверяя искусству русских врачей, он стал хлопотать о позволении отправиться за
границу. Ему отказали. Тогда он взял с собою сына и целых три года проскитался по России
от одного доктора к другому, беспрестанно переезжая из города в город и приводя в
отчаяние врачей, сына, прислугу своим малодушием и нетерпением. Совершенной тряпкой,
плаксивым и капризным ребенком воротился он в Лаврики. Наступили горькие денечки,
натерпелись от него все. Иван Петрович утихал только, пока обедал; никогда он так жадно и
так много не ел; все остальное время он ни себе, никому не давал покоя. Он молился, роптал
на судьбу, бранил себя, бранил политику, свою систему, бранил все, чем хвастался и
кичился, все, что ставил некогда сыну в образец; твердил, что ни во что не верит, и молился
снова; не выносил ни одного мгновенья одиночества и требовал от своих домашних, чтоб
они постоянно, днем и ночью, сидели возле его кресел и занимали его рассказами, которые
он то и дело прерывал восклицаниями: «Вы все врете – экая чепуха!»
Особенно доставалось Глафире Петровне; он решительно не мог обойтись без нее – и
она до конца исполняла все прихоти больного, хотя иногда не тотчас решалась отвечать ему,
чтобы звуком голоса не выдать душившей ее злобы. Так проскрипел он еще два года и умер
в первых числах мая, вынесенный на балкон, на солнце. «Глаша, Глашка! бульонцу,
бульонцу, старая дур…», – пролепетал его коснеющий язык и, не договорив последнего
слова, умолк навеки. Глафира Петровна, которая только что выхватила чашку бульону из рук
дворецкого, остановилась, посмотрела брату в лицо, медленно, широко перекрестилась и
удалилась молча; а тут же находившийся сын тоже ничего не сказал, оперся на перила
балкона и долго глядел в сад, весь благовонный и зеленый, весь блестевший в лучах золотого
весеннего солнца. Ему было двадцать три года; как страшно, как незаметно скоро
пронеслись эти двадцать три года!.. Жизнь открывалась перед ним.

XII

Схоронив отца и поручив той же неизменной Глафире Петровне заведывание
хозяйством и надзор за приказчиками, молодой Лаврецкий отправился в Москву, куда влекло
его темное, но сильное чувство. Он сознавал недостатки своего воспитания и вознамерился
по возможности воротить упущенное. В последние пять лет он много прочел и кое-что
увидел; много мыслей перебродило в его голове; любой профессор позавидовал бы
некоторым его познаниям, но в то же время он не знал многого, что каждому гимназисту
давным-давно известно. Лаврецкий сознавал, что он не свободен; он втайне чувствовал себя
чудаком. Недобрую шутку сыграл англоман с своим сыном; капризное воспитание принесло
свои плоды. Долгие годы он безотчетно смирялся перед отцом своим; когда же, наконец, он
разгадал его, дело уже было сделано, привычки вкоренились. Он не умел сходиться с
людьми; двадцати трех лет от роду, с неукротимой жаждой любви в пристыженном сердце,
он еще ни одной женщине не смел взглянуть в глаза. При его уме, ясном и здравом, но
несколько тяжелом, при его наклонности к упрямству, созерцанию и лени ему бы следовало
с ранних лет попасть в жизненный водоворот, а его продержали в искусственном
уединении… И вот заколдованный круг расторгся, а он продолжал стоять на одном месте,
замкнутый и сжатый в самом себе. Смешно было в его года надеть студентский мундир; но
он не боялся насмешек: его спартанское воспитание хоть на то пригодилось, что развило в
нем пренебрежение к чужим толкам, – и он надел, не смущаясь, студентский мундир. Он
поступил в физико-математическое отделение. Здоровый, краснощекий, уже с заросшей