Page 22 - Дворянское гнездо

премудрость учений и смотров; тянул, тянул лямку и, наконец, годиков через двадцать
добился генеральского чина, получил полк. Тут бы ему отдохнуть и упрочить, не спеша, свое
благосостояние; он на это и рассчитывал, да немножко неосторожно повел дело; он
придумал было новое средство пустить в оборот казенные деньги, – средство оказалось
отличное, но он не вовремя поскупился: на него донесли; вышла более чем неприятная,
вышла скверная история. Кое-как отвертелся генерал от истории, но карьера его лопнула:
ему посоветовали выйти в отставку. Года два потолкался он еще в Петербурге, в надежде, не
наскочит ли на него тепленькое статское место; но место на него не наскакивало; дочь
вышла из института, расходы увеличивались с каждым днем… Скрепя сердце решился он
переехать в Москву на дешевые хлеба, нанял в Старой Конюшенной крошечный низенький
дом с саженным гербом на крыше и зажил московским отставным генералом, тратя 2750
рублей в год. Москва – город хлебосольный, рада принимать встречных и поперечных, а
генералов и подавно; грузная, но не без военной выправки, фигура Павла Петровича скоро
стала появляться в лучших московских гостиных. Его голый затылок, с косицами крашеных
волос и засаленной анненской лентой на галстуке цвета воронова крыла, стал хорошо
известен всем скучливым и бледным юношам, угрюмо скитающимся во время танцев вокруг
игорных столов. Павел Петрович сумел поставить себя в обществе; говорил мало, но, по
старой привычке, в нос, – конечно, не с лицами чинов высших; осторожно играл в карты,
дома ел умеренно, а в гостях за шестерых. О жене его почти сказать нечего; звали ее
Каллиопой Карловной; из левого ее глаза сочилась слезинка, в силу чего Каллиопа Карловна
(притом же она была немецкого происхождения) сама считала себя за чувствительную
женщину; она постоянно чего-то все боялась, словно не доела, и носила узкие бархатные
платья, ток и тусклые дутые браслеты. Единственной дочери Павла Петровича и Каллиопы
Карловны, Варваре Павловне, только что минул семнадцатый год, когда она вышла из
…ского института, где считалась если не первою красавицей, то уж наверное первою
умницей и лучшею музыкантшей и где получила шифр; ей еще девятнадцати лет не было,
когда Лаврецкий увидел ее в первый раз.

XIV

Ноги подкашивались у спартанца, когда Михалевич ввел его в довольно плохо
убранную гостиную Коробьиных и представил хозяевам. Но овладевшее им чувство робости
скоро исчезло: в генерале врожденное всем русским добродушие еще усугублялось тою
особенного рода приветливостью, которая свойственна всем немного замаранным людям;
генеральша как-то скоро стушевалась; что же касается до Варвары Павловны, то она так
была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас чувствовал себя
как бы дома; притом от всего ее пленительного тела, от улыбавшихся глаз, от
невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук, от легкой и в то же время как бы усталой
походки, от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, – веяло неуловимой, как тонкий
запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока еще стыдливой, негой, чем-то таким, что словами
передать трудно, но что трогало и возбуждало, – и уже, конечно, возбуждало не робость.
Лаврецкий навел речь на театр, на вчерашнее представление; она тотчас сама заговорила о
Мочалове и не ограничилась одними восклицаниями и вздохами, но произнесла несколько
верных и женски-проницательных замечаний насчет его игры. Михалевич упомянул о
музыке; она, не чинясь, села за фортепьяно и отчетливо сыграла несколько шопеновских
мазурок, тогда только что входивших в моду. Настал час обеда; Лаврецкий хотел удалиться,
но его удержали; за столом генерал потчевал его хорошим лафитом, за которым
генеральский лакей на извозчике скакал к Депре. Поздно вечером вернулся Лаврецкий домой
и долго сидел, не раздеваясь и закрыв глаза рукою, в оцепенении очарования. Ему казалось,
что он теперь только понимал, для чего стоит жить; все его предположения, намерения, весь
этот вздор и прах, исчезли разом; вся душа его слилась в одно чувство, в одно желание, в
желание счастья, обладания, любви, сладкой женской любви. С того дня он часто стал