Page 25 - Дворянское гнездо

театры. Она приходила в восторг от итальянской музыки и смеялась над развалинами Одри,
прилично зевала во Французской комедии и плакала от игры г-жи Дорваль в какой-нибудь
ультраромантической мелодраме; а главное, Лист у ней играл два раза и так был мил, так
прост – прелесть! В таких приятных ощущениях прошла зима, к концу которой Варвара
Павловна была даже представлена ко двору. Федор Иваныч, с своей стороны, не скучал, хотя
жизнь подчас тяжела становилась у него на плечах, – тяжела, потому что пуста. Он читал
газеты, слушал лекции в Sorbonne и College de France, следил за прениями палат, принялся за
перевод известного ученого сочинения об ирригациях. «Я не теряю времени, – думал он, –
все это полезно; но к будущей зиме надобно непременно вернуться в Россию и приняться за
дело». Трудно сказать, ясно ли он сознавал, в чем собственно состояло это дело, и бог знает,
удалось ли бы ему вернуться в Россию к зиме; пока он ехал с женою в Баден-Баден…
Неожиданный случай разрушил все его планы.

XVI

Войдя однажды в отсутствие Варвары Павловны в ее кабинет, Лаврецкий увидал на
полу маленькую, тщательно сложенную бумажку. Он машинально ее поднял, машинально
развернул и прочел следующее, написанное на французском языке:
«Милый ангел Бетси! (я никак не решаюсь назвать тебя Barbe или Варвара – Varvara). Я
напрасно прождал тебя на углу бульвара; приходи завтра в половине второго на нашу
квартирку. Твой добрый толстяк (ton gros bonhomme de mari) об эту пору обыкновенно
зарывается в свои книги; мы опять споем ту песенку вашего поэта Пускина (de votre poete
Pouskine), которой ты меня научила: Старый муж, грозный муж! – Тысячу поцелуев твоим
ручкам и ножкам. Я жду тебя. Эрнест».
Лаврецкий не сразу понял, что такое он прочел; прочел во второй раз – и голова у него
закружилась, пол заходил под ногами, как палуба корабля во время качки. Он и закричал, и
задохнулся, и заплакал в одно мгновение.
Он обезумел. Он так слепо доверял своей жене; возможность обмана, измены никогда
не представлялась его мысли. Этот Эрнест, этот любовник его жены, был белокурый,
смазливый мальчик лет двадцати трех, со вздернутым носиком и тонкими усиками, едва ли
не самый ничтожный изо всех ее знакомых. Прошло несколько минут, прошло полчаса;
Лаврецкий все стоял, стискивая роковую записку в руке и бессмысленно глядя на пол; сквозь
какой-то темный вихрь мерещились ему бледные лица; мучительно замирало сердце; ему
казалось, что он падал, падал, падал… и конца не было. Знакомый легкий шум шелкового
платья вывел его из оцепенения; Варвара Павловна, в шляпе и шали, торопливо
возвращалась с прогулки. Лаврецкий затрепетал весь и бросился вон; он почувствовал, что в
это мгновенье он был в состоянии истерзать ее, избить ее до полусмерти, по-мужицки,
задушить ее своими руками. Изумленная Варвара Павловна хотела остановить его; он мог
только прошептать: «Бетси» – и выбежал из дому.
Лаврецкий взял карету и велел везти себя за город. Весь остаток дня и всю ночь до утра
пробродил он, беспрестанно останавливаясь и всплескивая руками: он то безумствовал, то
ему становилось как будто смешно, даже как будто весело. Утром он прозяб и зашел в
дрянной загородный трактир, спросил комнату и сел на стул перед окном. Судорожная
зевота напала на него. Он едва держался на ногах, тело его изнемогало, а он и не чувствовал
усталости, – зато усталость брала свое: он сидел, глядел и ничего не понимал; не понимал,
что с ним такое случилось, отчего он очутился один, с одеревенелыми членами, с горечью во
рту, с камнем на груди, в пустой незнакомой комнате; он не понимал, что заставило ее,
Варю, отдаться этому французу, и как могла она, зная себя неверной, быть по-прежнему
спокойной, по-прежнему ласковой и доверчивой с ним! «Ничего не понимаю! – шептали его
засохшие губы. – Кто мне поручится теперь, что в Петербурге…» И он не доканчивал
вопроса и зевал опять, дрожа и пожимаясь всем телом. Светлые и темные воспоминания
одинаково его терзали; ему вдруг пришло в голову, что на днях она при нем и при Эрнесте