Page 27 - Дворянское гнездо

теперь благосклонного читателя вернуться вместе с нами.

XVII

На другое утро, после описанного нами дня, часу в десятом, Лаврецкий всходил на
крыльцо калитинского дома. Ему навстречу вышла Лиза в шляпке и в перчатках.
– Куда вы? – спросил он ее.
– К обедне. Сегодня воскресенье.
– А разве вы ходите к обедне? Лиза молча, с изумлением посмотрела на него.
– Извините, пожалуйста, – проговорил Лаврецкий, – я… я не то хотел сказать, я пришел
проститься с вами, я через час еду в деревню.
– Ведь это отсюда недалеко? – спросила Лиза.
– Верст двадцать пять. На пороге двери появилась Леночка в сопровождении
горничной.
– Смотрите, не забывайте нас, – промолвила Лиза и спустилась с крыльца.
– И вы не забывайте меня. Да послушайте, – прибавил он, – вы идете в церковь;
помолитесь кстати и за меня. Лиза остановилась и обернулась к нему.
– Извольте, – сказала она, прямо глядя ему в лицо, – я помолюсь и за вас. Пойдем,
Леночка.
В гостиной Лаврецкий застал Марью Дмитриевну одну. От нее пахло одеколоном и
мятой. У ней, по ее словам, болела голова, и ночь она провела беспокойно. Она приняла его с
обычною своею томной любезностью и понемногу разговорилась.
– Не правда ли, – спросила она его, – какой Владимир Николаич приятный молодой
человек!
– Какой это Владимир Николаич?
– Да Паншин, вот что вчера здесь был. Вы ему ужасно понравились; я вам скажу по

секрету, mon cher cousin [ 17 ], он просто без ума от моей Лизы. Что ж? Он хорошей фамилии,
служит прекрасно, умен, ну, камер-юнкер, и если на то будет воля божия… я, с своей
стороны, как мать, очень буду рада. Ответственность, конечно, большая; конечно, от
родителей зависит счастие детей, да ведь и то сказать: до сих пор худо ли, хорошо ли, а ведь
все я, везде я одна, как есть; и воспитала-то детей, и учила их, все я… я вот и теперь мамзель
от госпожи Болюс выписала…
Марья Дмитриевна пустилась в описание своих забот, стараний, своих материнских
чувств. Лаврецкий слушал ее молча и вертел в руках шляпу. Его холодный, тяжелый взгляд
смутил разболтавшуюся барыню.
– А Лиза как вам нравится? – спросила она.
– Лизавета Михайловна прекраснейшая девица, – возразил Лаврецкий, встал,
откланялся и зашел к Марфе Тимофеевне. Марья Дмитриевна с неудовольствием посмотрела
ему вслед и подумала: «Экой тюлень, мужик! Ну, теперь я понимаю, почему его жена не
могла остаться ему верной».
Марфа Тимофеевна сидела у себя в комнате, окруженная своим штатом. Он состоял из
пяти существ, почти одинаково близких ее сердцу: из толстозобого ученого снегиря,
которого она полюбила за то, что он перестал свистать и таскать воду, маленькой, очень
пугливой и смирной собачонки Роски, сердитого кота Матроса, черномазой вертлявой
девочки лет девяти, с огромными глазами и вострым носиком, которую звали Шурочкой, и
пожилой женщины лет пятидесяти пяти, в белом чепце и коричневой кургузой кацавейке на
темном платье, по имени Настасьи Карповны Огарковой. Шурочка была мещаночка, круглая
сирота. Марфа Тимофеевна взяла ее к себе из жалости, как и Роску: и собачонку и девочку
она нашла на улице; обе были худы и голодны, обеих мочил осенний дождь; за Роской никто

17 мой дорогой кузен (франц.).