Page 26 - Дворянское гнездо

села за фортепьяно и спела: «Старый муж, грозный муж!» Он вспомнил выражение ее лица,
странный блеск глаз и краску на щеках, – и он поднялся со стула, он хотел пойти, сказать им:
«Вы со мной напрасно пошутили; прадед мой мужиков за ребра вешал, а дед мой сам был
мужик», – да убить их обоих. То вдруг ему казалось, что все, что с ним делается, сон, и даже
не сон, а так, вздор какой-то; что стоит только встряхнуться, оглянуться… Он оглядывался,
и, как ястреб когтит пойманную птицу, глубже и глубже врезывалась тоска в его сердце. К
довершению всего, Лаврецкий через несколько месяцев надеялся быть отцом… Прошедшее,
будущее, вся жизнь была отравлена. Он вернулся наконец в Париж, остановился в гостинице
и послал Варваре Павловне записку г-на Эрнеста с следующим письмом:
«Прилагаемая бумажка вам объяснит все. Кстати скажу вам, что я не узнал вас: вы,
такая всегда аккуратная, роняете такие важные бумаги. (Эту фразу бедный Лаврецкий
готовил и лелеял в течение нескольких часов.) Я не могу больше вас видеть; полагаю, что и
вы не должны желать свидания со мною. Назначаю вам 15 000 франков в год; больше дать не
могу. Присылайте ваш адрес в деревенскую контору. Делайте что хотите; живите где хотите.
Желаю вам счастья. Ответа не нужно».
Лаврецкий написал жене, что не нуждается в ответе… но он ждал, он жаждал ответа,
объяснения этого непонятного, непостижимого дела. Варвара Павловна в тот же день
прислала ему большое французское письмо. Оно его доконало; последние его сомнения
исчезли – и ему стало стыдно, что у него оставались еще сомнения. Варвара Павловна не
оправдывалась: она желала толь– ко увидать его, умоляла не осуждать ее безвозвратно.
Письмо было холодно и напряженно, хотя кой-где виднелись пятна слез. Лаврецкий
усмехнулся горько и велел сказать через посланного, что все очень хорошо. Три дня спустя
его уже не было в Париже: но он поехал не в Россию, а в Италию. Он сам не знал, почему он
выбрал именно Италию; ему, в сущности, было все равно, куда ни ехать – лишь бы не домой.
Он послал предписание своему бурмистру насчет жениной пенсии, приказывая ему в то же
время немедленно принять от генерала Коробьина все дела по имению, не дожидаясь сдачи
счетов, и распорядиться о выезде его превосходительства из Лавриков; живо представил он
себе смущение, тщетную величавость изгоняемого генерала и, при всем своем горе,
почувствовал некоторое злобное удовольствие. Тогда же попросил он в письме Глафиру
Петровну вернуться в Лаврики и отправил на ее имя доверенность; Глафира Петровна в
Лаврики не вернулась и сама припечатала в газетах об уничтожении доверенности, что было
совершенно излишне. Скрываясь в небольшом италианском городке, Лаврецкий еще долго
не мог заставить себя не следить за женою. Из газет он узнал, что она из Парижа поехала, как
располагала, в Баден-Баден; имя ее скоро появилось в статейке, подписанной тем же мусье
Жюлем. В этой статейке сквозь обычную игривость проступало какое-то дружественное
соболезнование; очень гадко сделалось на душе Федора Иваныча при чтении этой статейки.
Потом он узнал, что у него родилась дочь; месяца через два получил он от бурмистра
извещение о том, что Варвара Павловна вытребовала себе первую треть своего жалованья.
Потом стали ходить все более и более дурные слухи; наконец с шумом пронеслась по всем
журналам трагикомическая история, в которой жена его играла незавидную роль. Все было
кончено: Варвара Павловна стала «известностью».
Лаврецкий перестал следить за нею, но не скоро мог с собою сладить. Иногда такая
брала его тоска по жене, что он, казалось, все бы отдал, даже, пожалуй… простил бы ее,
лишь бы услышать снова ее ласковый голос, почувствовать снова ее руку в своей руке.
Однако время шло недаром. Он не был рожден страдальцем; его здоровая природа вступила
в свои права. Многое стало ему ясно; самый удар, поразивший его, не казался ему более
непредвиденным; он понял свою жену, – близкого человека только тогда и поймешь вполне,
когда с ним расстанешься. Он опять мог заниматься, работать, хотя уже далеко не с прежним
рвением: скептицизм, подготовленный опытами жизни, воспитанием, окончательно забрался
в его душу. Он стал очень равнодушен ко всему. Прошло года четыре, и он почувствовал
себя в силах возвратиться на родину, встретиться с своими. Не останавливаясь ни в
Петербурге, ни в Москве, прибыл он в город О…, где мы расстались с ним и куда мы просим