Page 59 - Дворянское гнездо

познакомился. Марья Дмитриевна «почивали», – так доложил лакей; у «них» голова болела.
Марфы Тимофеевны и Лизаветы Михайловны не было дома. Лаврецкий походил около сада
в смутной надежде встретиться с Лизой, но не увидал никого. Он вернулся через два часа и
получил тот же ответ, причем лакей как-то косо посмотрел на него. Лаврецкому показалось
неприличным наведываться в тот же день в третий раз – и он решился съездить в
Васильевское, где у него без того были дела. На дороге он строил различные планы, один
прекраснее другого; но в сельце его тетки на него напала грусть; он вступил в разговор с
Антоном; у старика, как нарочно, все невеселые мысли на уме были. Он рассказал
Лаврецкому, как Глафира Петровна перед смертью сама себя за руку укусила, – и, помолчав,
сказал со вздохом: «Всяк человек, барин-батюшка, сам себе на съедение предан». Было уже
поздно, когда Лаврецкий пустился в обратный путь. Вчерашние звуки охватили его, образ
Лизы восстал в его душе во всей своей кроткой ясности; он умилился при мысли, что она его
любит, – и подъехал к своему городскому домику успокоенный и счастливый.
Первое, что поразило его при входе в переднюю, был запах пачули, весьма ему
противный; тут же стояли какие-то высокие сундуки и баулы. Лицо выскочившего к нему
навстречу камердинера показалось ему странным. Не отдавая себе отчета в своих
впечатлениях, переступил он порог гостиной… Ему навстречу с дивана поднялась дама в
черном шелковом платье с воланами и, поднеся батистовый платок к бледному лицу,
переступила несколько шагов, склонила тщательно расчесанную душистую голову – и упала
к его ногам… Тут только он узнал ее: эта дама была его жена. Дыхание у него захватило…
Он прислонился к стене.
– Теодор, не прогоняйте меня! – сказала она по-французски, и голос ее как ножом
резанул его по сердцу.
Он глядел на нее бессмысленно и, однако, тотчас же невольно заметил, что она и
побелела и отекла.
– Теодор! – продолжала она, изредка вскидывая глазами и осторожно ломая свои
удивительно красивые пальцы с розовыми лощеными ногтями. – Теодор, я перед вами
виновата, глубоко виновата, – скажу более, я преступница; но вы выслушайте меня,
раскаяние меня мучит, я стала самой себе в тягость, я не могла более переносить мое
положение; сколько раз я думала обратиться к вам, но я боялась вашего гнева; я решилась
разорвать всякую связь с прошедшим… puis, j'ai ete si malade, я была так больна, – прибавила
она и провела рукой по лбу и по щеке, – я воспользовалась распространившимся слухом о
моей смерти, я покинула все; не останавливаясь, день и ночь спешила я сюда; я долго
колебалась предстать пред вас, моего судью – paraitre devant vous, – mon juge; но я решилась,
наконец, вспомнив вашу всегдашнюю доброту, ехать к вам; я узнала ваш адрес в Москве.
Поверьте, – продолжала она, тихонько поднимаясь с полу и садясь на самый край кресла, – я
часто думала о смерти, и я бы нашла в себе довольно мужества, чтобы лишить себя жизни –
ах, жизнь теперь для меня несносное бремя! – но мысль о моей дочери, о моей Адочке, меня
останавливала; она здесь, она спит в соседней комнате, бедный ребенок! Она устала – вы ее
увидите: она по крайней мере перед вами не виновата, а я так несчастна, так несчастна! –
воскликнула г-жа Лаврецкая и залилась слезами.
Лаврецкий пришел, наконец, в себя; он отделился от стопы и повернулся к двери.
– Вы уходите? – с отчаяньем проговорила его жена, – о, это жестоко! – Не сказавши
мне ни одного слова, ни одного даже упрека… Это презрение меня убивает, это ужасно!
Лаврецкий остановился.
– Что вы хотите слышать от меня? – произнес он беззвучным голосом.
– Ничего, ничего, – с живостью подхватила она, – я знаю, я не вправе ничего требовать;
я не безумная, поверьте; я не надеюсь, я не смею надеяться на ваше прощение; я только
осмеливаюсь просить вас, чтобы вы приказали мне, что мне делать, где мне жить. Я, как
рабыня, исполню ваше приказание, какое бы оно ни было.
– Мне нечего вам приказывать, – возразил тем же голосом Лаврецкий, – вы знаете –
между нами все кончено… и теперь более, чем когда-нибудь. Вы можете жить где вам