Page 69 - Дворянское гнездо

Паншин кончил.
– Charmant, charmante idee [ 48 ] , – сказала она с спокойной уверенностью знатока. –
Скажите, вы написали что-нибудь для женского голоса, для mezzo-soprano?
– Я почти ничего не пишу, – возразил Паншин, – я ведь это только так, между делом…
А разве вы поете?
– Пою.
– О! спойте нам что-нибудь, – проговорила Марья Дмитриевна.
Варвара Павловна отвела рукою волосы от заалевшихся щек и встряхнула головой.
– Наши голоса должны идти друг к другу, – промолвила она, обращаясь к Паншину, –
споемте дуэт. Знаете ли вы Son geloso, или La ci darem, или Mira la bianca luna? [ 49 ]
– Я пел когда-то Mira la bianca luna, – отвечал Паншин, – да давно, забыл.
– Ничего, мы прорепетируем вполголоса. Пустите меня.
Варвара Павловна села за фортепьяно. Паншин стал возле нее. Они спели вполголоса
дуэт, причем Варвара Павловна несколько раз его поправляла, потом спели громко, потом
два раза повторили: Mira la bianca lu… u… una. Голос у Варвары Павловны утратил
свежесть, но она владела им очень ловко. Паншин сперва робел и слегка фальшивил, потом
вошел в азарт, и если пел не безукоризненно, то шевелил плечами, покачивал всем
туловищем и поднимал по временам руку, как настоящий певец. Варвара Павловна сыграла
две-три тальберговские вещицы и кокетливо «сказала» французскую ариетку. Марья
Дмитриевна уже не знала, как выразить свое удовольствие; она хотела несколько раз послать
за Лизой; Гедеоновский также не находил слов и только головой качал, – но вдруг
неожиданно зевнул и едва успел прикрыть рот рукою. Зевок этот не ускользнул от Варвары
Павловны; она вдруг повернулась спиной к фортепьяно, промолвила: «assez de musique
comme ca [ 50 ], будем болтать», – и скрестила руки. «Oui, assez de musique» [ 51 ], – весело
повторил Паншин и завязал с ней разговор – бойкий, легкий, на французском языке.
«Совершенно как в лучшем парижском салоне», – думала Марья Дмитриевна, слушая их
уклончивые и вертлявые речи. Паншин чувствовал полное удовольствие; глаза его сияли, он
улыбался; сначала он проводил рукой по лицу, хмурил брови и отрывисто вздыхал, когда
ему случалось встретиться взглядами с Марьей Дмитриевной; но потом он совсем забыл о
ней и отдался весь наслаждению полусветской, полухудожнической болтовни. Варвара
Павловна показала себя большой философкой: на все у ней являлся готовый ответ, она ни
над чем не колебалась, не сомневалась ни в чем; заметно было, что она много и часто
беседовала с умными людьми разных разборов. Все ее мысли, чувства вращались около
Парижа. Паншин навел разговор на литературу; оказалось, что она, так же как и он, читала
одни французские книжки; Жорж-Санд приводила ее в негодование, Бальзака она уважала,
хоть он ее утомлял, в Сю и Скрибе видела великих сердцеведцев, обожала Дюма и Феваля; в
душе она им всем предпочитала Поль де Кока, но, разумеется, даже имени его не упомянула.
Собственно говоря, литература ее не слишком занимала. Варвара Павловна очень искусно
избегала всего, что могло хотя отдаленно напомнить ее положение; о любви в ее речах и
помину не было: напротив, они скорее отзывались строгостью к увлечениям страстей,
разочарованьем, смирением. Паншин возражал ей; она с ним не соглашалась… Но, странное
дело! – в то самое время, как из уст ее исходили слова осуждения, часто сурового, звук этих
слов ласкал и нежил, и глаза ее говорили… что именно говорили эти прелестные глаза –

48 Прелестно, прелестная идея (франц.).

49 «Я ревную»… «Дай мне (руку)»… «Смотри, вот бледная луна» (итал.).

50 Ну, довольно музыки (франц.).

51 «Да, довольно музыки» (франц.).