Page 67 - Дворянское гнездо

в лучшем обществе принят. Вы, наверное, слыхали о нем: Паншин, Владимир Николаич, Он
здесь по казенному поручению… будущий министр, помилуйте!
– И артист?
– Артист в душе, и такой любезный. Вы его увидите. Он все это время очень часто у
меня бывал; я пригласила его на сегодняшний вечер; надеюсь , что он приедет, – прибавила
Марья Дмитриевна с коротким вздохом и косвенной горькой улыбкой. Лиза поняла значение
этой улыбки; но ей было не до того.
– И молодой? – повторила Варвара Павловна, слегка модулируя из тона в тон.
– Двадцати восьми лет – и самой счастливой наружности. Un jeune homme accompli
[ 42 ], помилуйте.
– Образцовый, можно сказать, юноша, – заметил Гедеоновский.
Варвара Павловна внезапно заиграла шумный штраусовский вальс, начинавшийся
такой сильной и быстрой трелью, что Гедеоновский даже вздрогнул; в самой середине вальса
она вдруг перешла в грустный мотив и кончила ариею из «Лучии»: Fra poco… [ 43 ] Она
сообразила, что веселая музыка нейдет к ее положению. Ария из «Лучии», с ударениями на
чувствительных нотках, очень растрогала Марью Дмитриевну.
– Какая душа, – проговорила она вполголоса Гедеоновскому.
– Сильфида! – повторил Гедеоновский и поднял глаза к небу.
Настал час обеда. Марфа Тимофеевна сошла сверху, когда уже суп стоял на столе. Она
очень сухо обошлась с Варварой Павловной, отвечала полусловами на ее любезности, не
глядела на нее. Варвара Павловна сама скоро поняла, что от этой старухи толку не
добьешься, и перестала заговаривать с нею; зато Марья Дмитриевна стала еще ласковей с
своей гостьей: невежливость тетки ее рассердила. Впрочем, Марфа Тимофеевна не на одну
Варвару Павловну не глядела: она и на Лизу не глядела, хотя глаза так и блестели у ней. Она
сидела, как каменная, вся желтая, бледная, с сжатыми губами – и но ела ничего. Лиза
казалась спокойной; и точно: у ней на душе тише стало; странная бесчувственность,
бесчувственность осужденного нашла на нее. За обедом Варвара Павловна говорила мало:
она словно опять оробела и распространила по лицу своему выражение скромной
меланхолии. Один Гедеоновский оживлял беседу своими рассказами, хотя то и дело
трусливо посматривал на Марфу Тимофеевну и перхал, – перхота нападала на него всякий
раз, когда он в ее присутствии собирался лгать, – но она ему не мешала, не перебивала его.
После обеда оказалось, что Варвара Павловна большая любительница преферанса; Марье
Дмитриевне это до того понравилось, что она даже умилилась и подумала про себя: «Какой
же, однако, дурак должен быть Федор Иваныч: не умел такую женщину понять!»
Она села играть в карты с нею и Гедеоновским, а Марфа Тимофеевна увела Лизу к себе
наверх, сказав, что на ней лица нету, что у ней, должно быть, болит голова.
– Да, у ней ужасно голова болит, – промолвила Марья Дмитриевна, обращаясь к
Варваре Павловне и закатывая глаза. – У меня самой такие бывают мигрени…
– Скажите! – возразила Варвара Павловна.
Лиза вошла в теткину комнату и в изнеможении опустилась на стул. Марфа
Тимофеевна долго молча смотрела на нее, тихонько стала перед нею на колени – и начала,
все так же молча, целовать попеременно ее руки. Лиза подалась вперед, покраснела – и
заплакала, но не подняла Марфы Тимофеевны, не отняла своих рук: она чувствовала, что не
имела права отнять их, не имела права помешать старушке выразить свое раскаяние, участие,
испросить у ней прощение за вчерашнее; и Марфа Тимофеевна не могла нацеловаться этих
бедных, бледных, бессильных рук – и безмолвные слезы лились из ее глаз и глаз Лизы; а кот
Матрос мурлыкал в широких креслах возле клубка с чулком, продолговатое пламя лампадки

42 Вполне светский молодой человек (франц.).

43 Вскоре затем… (итал.).