Page 72 - Дворянское гнездо

волочиться на старости лет за девочками. Пришла весть о твоей свободе, и ты все бросил, все
забыл, ты побежал, как мальчик за бабочкой…» Образ Лизы беспрестанно представлялся ему
посреди его размышлений; он с усилием изгонял его, как и другой неотвязный образ, другие,
невозмутимо-лукавые, красивые и ненавистные черты. Старик Антон заметил, что барину не
по себе; вздохнувши несколько раз за дверью да несколько раз на пороге, он решился
подойти к нему, посоветовал ему напиться чего-нибудь тепленького. Лаврецкий закричал на
него, велел ему выйти, а потом извинился перед ним; но Антон от этого еще больше
опечалился. Лаврецкий не мог сидеть в гостиной: ему так и чудилось, что прадед Андрей
презрительно глядит с полотна на хилого своего потомка. «Эх ты! мелко плаваешь!» –
казалось, говорили его набок скрученные губы. «Неужели же, – думал он, – я не слажу с
собою, поддамся этому… вздору?» (Тяжело раненные на войне всегда называют «вздором»
свои раны. Не обманывать себя человеку – не жить ему на земле.) «Мальчишка я, что ли, в
самом деле? Ну да: увидал вблизи, в руках почти держал возможность счастия на всю жизнь
– оно вдруг исчезло; да ведь и в лотерее – повернись колесо еще немного, и бедняк, пожалуй,
стал бы богачом. Не бывать, так не бывать – и кончено. Возьмусь за дело, стиснув зубы, да и
велю себе молчать; благо, мне не в первый раз брать себя в руки. И для чего я бежал, зачем
сижу здесь, забивши, как страус, голову в куст? Страшно беде в глаза взглянуть – вздор!» –
Антон! – закричал он громко, – прикажи сейчас закладывать тарантас. «Да, – подумал он
опять, – надо велеть себе молчать, надо взять себя в ежовые рукавицы…»
Такими-то рассуждениями старался помочь Лаврецкий своему горю, но оно было
велико и сильно; и сама выжившая не столько из ума, сколько изо всякого чувства, Апраксея
покачала головой и печально проводила его глазами, когда он сел в тарантас, чтобы ехать в
город. Лошади скакали; он сидел неподвижно и прямо, и неподвижно глядел вперед на
дорогу.

XLII

Лиза накануне написала Лаврецкому, чтобы он явился к ним вечером; но он сперва
отправился к себе на квартиру. Он не застал дома ни жены, ни дочери; от людей он узнал,
что она отправилась с ней к Калитиным. Это известие и поразило его и взбесило. «Видно,
Варвара Павловна решилась не давать мне жить», – подумал он с волнением злобы на
сердце. Он начал ходить взад и вперед, беспрестанно отталкивая ногами и руками
попадавшиеся ему детские игрушки, книжки, разные женские принадлежности; он позвал
Жюстину и велел ей убрать весь этот «хлам». «Oui, monsieur» [ 57 ], – сказала она с ужимкой и
начала прибирать комнату, грациозно наклоняясь и каждым своим движением давая
Лаврецкому чувствовать, что она считает его за необтесанного медведя. С ненавистью
смотрел он на ее истасканное, но все еще «пикантное», насмешливое, парижское лицо, на ее
белые нарукавнички, шелковый фартук и легкий чепчик. Он услал ее, наконец, и после
долгих колебаний (Варвара Павловна все не возвращалась) решился отправиться к
Калягиным, – не к Марье Дмитриевне (он бы ни за что не вошел в ее гостиную, в ту
гостиную, где находилась его жена), но к Марфе Тимофеевне; он вспомнил, что задняя
лестница с девичьего крыльца вела прямо к ней. Лаврецкий так и сделал. Случай помог ему:
он на дворе встретил Шурочку; она провела его к Марфе Тимофеевне. Он застал ее, против
ее обыкновения, одну; она сидела в уголку, простоволосая, сгорбленная, с скрещенными на
груди руками. Увидев Лаврецкого, старушка очень всполошилась, проворно встала и начала
ходить туда и сюда по комнате, как будто отыскивая свой чепец.
– А, вот ты, вот, – заговорила она, избегая его взора и суетясь, – ну, здравствуй. Ну, что
ж? Что же делать? Где ты был вчера? Ну, она приехала, ну да. Ну, надо уж так… как-нибудь.
Лаврецкий опустился на стул.

57 «Да, сударь» (франц.).