Page 12 - Дуэль

разочарованный, ничто для него не интересно, всё пошло и ничтожно, но как только вы
заговорили о самках и самцах, о том, например, что у пауков самка после оплодотворения
съедает самца, — глаза у него загораются любопытством, лицо проясняется и человек
оживает, одним словом. Все его мысли, как бы благородны, возвышенны или безразличны
они ни были, имеют всегда одну и ту же точку общего схода. Идешь с ним по улице и
встречаешь, например, осла… — «Скажите, пожалуйста, — спрашивает, — что произойдет,
если случить ослицу с верблюдом?» А сны! Он рассказывал вам свои сны? Это великолепно!
То ему снится, что его женят на луне, то будто зовут его в полицию и приказывают ему там,
чтобы он жил с гитарой…
Дьякон звонко захохотал; Самойленко нахмурился и сердито сморщил лицо, чтобы не
засмеяться, но не удержался и захохотал.
— И всё врет! — сказал он, вытирая слезы. — Ей-богу, врет!

IV

Дьякон был очень смешлив и смеялся от каждого пустяка до колотья в боку, до упада.
Казалось, что он любил бывать среди людей только потому, что у них есть смешные стороны
и что им можно давать смешные прозвища. Самойленка он прозвал тарантулом, его денщика
селезнем и был в восторге, когда однажды фон Корен обозвал Лаевского и Надежду
Федоровну макаками. Он жадно всматривался в лица, слушал не мигая, и видно было, как
глаза его наполнялись смехом и как напрягалось лицо в ожидании, когда можно будет дать
себе волю и покатиться со смеху.
— Это развращенный и извращенный субъект, — продолжал зоолог, а дьякон, в
ожидании смешных слов, впился ему в лицо. — Редко где можно встретить такое
ничтожество. Телом он вял, хил и стар, а интеллектом ничем не отличается от толстой
купчихи, которая только жрет, пьет, спит на перине и держит в любовниках своего кучера.
Дьякон опять захохотал.
— Не смейтесь, дьякон, — сказал фон Корен, — это глупо, наконец. Я бы не обратил
внимания на его ничтожество, — продолжал он, выждав, когда дьякон перестал хохотать, —
я бы прошел мимо него, если бы он не был так вреден и опасен. Вредоносность его
заключается прежде всего в том, что он имеет успех у женщин и таким образом угрожает
иметь потомство, то есть подарить миру дюжину Лаевских, таких же хилых и извращенных,
как он сам. Во-вторых, он заразителен в высшей степени. Я уже говорил вам о винте и пиве.
Еще год-два — и он завоюет все кавказское побережье. Вы знаете, до какой степени масса,
особенно ее средний слой, верит в интеллигентность, в университетскую образованность, в
благородство манер и литературность языка. Какую бы он ни сделал мерзость, все верят, что
это хорошо, что это так и быть должно, так как он интеллигентный, либеральный и
университетский человек. К тому же, он неудачник, лишний человек, неврастеник, жертва
времени, а это значит, что ему всё можно. Он милый малый, душа-человек, он так сердечно
снисходит к человеческим слабостям; он сговорчив, податлив, покладист, не горд, с ним и
выпить можно, и посквернословить, и посудачить… Масса, всегда склонная к
антропоморфизму в религии и морали, больше всего любит тех божков, которые имеют
такие же слабости, как она сама. Судите же, какое у него широкое поле для заразы! К тому
же, он недурной актер и ловкий лицемер, и отлично знает, где раки зимуют. Возьмите-ка его
увертки и фокусы, например, хотя бы его отношение к цивилизации. Он и не нюхал
цивилизации, а между тем: «Ах, как мы искалечены цивилизацией! Ах, как я завидую этим
дикарям, этим детям природы, которые не знают цивилизации!» Надо понимать, видите ли,
что он когда-то, во времена оны, всей душой был предан цивилизации, служил ей, постиг ее
насквозь, но она утомила, разочаровала, обманула его; он, видите ли, Фауст, второй
Толстой… А Шопенгауэра и Спенсера он третирует, как мальчишек, и отечески хлопает их
по плечу: ну, что, брат Спенсер? Он Спенсера, конечно, не читал, но как бывает мил, когда с
легкой, небрежной иронией говорит про свою барыню: «Она читала Спенсера!» И его