Page 18 - Дуэль

— Плоховато.
— Гм… Я вам не могу сделать никаких указаний на этот счет, потому что я сам мало
знаком с богословием. Вы дайте мне списочек книг, какие вам нужны, и я вышлю вам зимою
из Петербурга. Вам также нужно будет прочесть записки духовных путешественников;
между ними попадаются хорошие этнологи и знатоки восточных языков. Когда вы
ознакомитесь с их манерой, вам легче будет приступить к делу. Ну, а пока книг нет, не
теряйте времени попусту, ходите ко мне, и мы займемся компасом, пройдем метеорологию.
Всё это необходимо.
— Так-то так… — пробормотал дьякон и засмеялся. — Я просил себе места в средней
России, и мой дядя-протоиерей обещал мне поспособствовать. Если я поеду с вами, то
выйдет, что я их даром беспокоил.
— Не понимаю я ваших колебаний. Продолжая быть обыкновенным дьяконом,
который обязан служить только по праздникам, а в остальные дни — почивать от дел, вы и
через десять лет останетесь всё таким же, какой вы теперь, и прибавятся у вас разве только
усы и бородка, тогда как, вернувшись из экспедиции, через эти же десять лет вы будете
другим человеком, вы обогатитесь сознанием, что вами кое-что сделано.
Из дамского экипажа послышались крики ужаса и восторга. Экипажи ехали по дороге,
прорытой в совершенно отвесном скалистом берегу, и всем казалось, что они скачут по
полке, приделанной к высокой стене, и что сейчас экипажи свалятся в пропасть. Направо
расстилалось море, налево — была неровная коричневая стена с черными пятнами, красными
жилами и ползучими корневищами, а сверху, нагнувшись, точно со страхом и
любопытством, смотрели вниз кудрявые хвои. Через минуту опять визг и смех: пришлось
ехать под громадным нависшим камнем.
— Не понимаю, за каким таким чертом я еду с вами, — сказал Лаевский. — Как глупо
и пошло! Мне надо ехать на север, бежать, спасаться, а я почему-то еду на этот дурацкий
пикник.
— А ты посмотри, какая панорама! — сказал ему Самойленко, когда лошади повернули
влево и открылась долина Желтой речки, и блеснула сама речка — желтая, мутная,
сумасшедшая…
— Ничего я, Саша, не вижу в этом хорошего, — ответил Лаевский. — Восторгаться
постоянно природой — это значит показывать скудость своего воображения. В сравнении с
тем, что мне может дать мое воображение, все эти ручейки и скалы — дрянь и больше
ничего.
Коляски ехали уже по берегу речки. Высокие гористые берега мало-помалу сходились,
долина суживалась и представлялась впереди ущельем; каменистая гора, около которой
ехали, была сколочена природою из громадных камней, давивших друг друга с такой
страшной силой, что при взгляде на них Самойленко всякий раз невольно кряхтел. Мрачная
и красивая гора местами прорезывалась узкими трещинами и ущельями, из которых веяло на
ехавших влагой и таинственностью; сквозь ущелья видны были другие горы, бурые, розовые,
лиловые, дымчатые или залитые ярким светом. Слышалось изредка, когда проезжали мимо
ущелий, как где-то с высоты падала вода и шлепала по камням,
— Ах, проклятые горы, — вздыхал Лаевский, — как они мне надоели!
В том месте, где Черная речка впадала в Желтую и черная вода, похожая на чернила,
пачкала желтую и боролась с ней, в стороне от дороги стоял духан татарина Кербалая с
русским флагом на крыше и с вывеской, написанной мелом: «Приятный духан»; около него
был небольшой садик, обнесенный плетнем, где стояли столы и скамьи, и среди жалкого
колючего кустарника возвышался один-единственный кипарис, красивый и темный.
Кербалай, маленький, юркий татарин, в синей рубахе и белом фартуке, стоял на дороге
и, взявшись за живот, низко кланялся навстречу экипажам и, улыбаясь, показывал свои
белые блестящие зубы.
— Здорово, Кербалайка! — крикнул ему Самойленко. — Мы отъедем немножко
дальше, а ты тащи туда самовар и стулья! Живо!