Page 19 - Дуэль

Кербалай кивал своей стриженой головой и что-то бормотал, и только сидевшие в
заднем экипаже могли расслышать: «есть форели, ваше превосходительство».
— Тащи, тащи! — сказал ему фон Корен.
Отъехав шагов пятьсот от духана, экипажи остановились. Самойленко выбрал
небольшой лужок, на котором были разбросаны камни, удобные для сиденья, и лежало
дерево, поваленное бурей, с вывороченным мохнатым корнем и с высохшими желтыми
иглами. Тут через речку был перекинут жидкий бревенчатый мост, и на другом берегу, как
раз напротив, на четырех невысоких сваях стоял сарайчик, сушильня для кукурузы,
напоминавшая сказочную избушку на курьих ножках; от ее двери вниз спускалась лесенка.
Первое впечатление у всех было такое, как будто они никогда не выберутся отсюда. Со
всех сторон, куда ни посмотришь, громоздились и надвигались горы, и быстро, быстро со
стороны духана и темного кипариса набегала вечерняя тень, и от этого узкая, кривая долина
Черной речки становилась уже, а горы выше. Слышно было, как ворчала река и без умолку
кричали цикады.
— Очаровательно! — сказала Марья Константиновна, делая глубокие вдыхания от
восторга. — Дети, посмотрите, как хорошо! Какая тишина!
— Да, в самом деле хорошо, — согласился Лаевский, которому понравился вид и
почему-то, когда он посмотрел на небо и потом на синий дымок, выходивший из трубы
духана, вдруг стало грустно. — Да, хорошо! — повторил он.
— Иван Андреич, опишите этот вид! — сказала слезливо Марья Константиновна.
— Зачем? — спросил Лаевский. — Впечатление лучше всякого описания. Это
богатство красок и звуков, какое всякий получает от природы путем впечатлений, писатели
выбалтывают в безобразном, неузнаваемом виде.
— Будто бы? — холодно спросил фон Корен, выбрав себе самый большой камень
около воды и стараясь взобраться на него и сесть. — Будто бы? — повторил он, глядя в упор
на Лаевского. — А Ромео и Джульета? А, например, Украинская ночь Пушкина? Природа
должна прийти и в ножки поклониться.
— Пожалуй… — согласился Лаевский, которому было лень соображать и
противоречить. — Впрочем, — сказал он немного погодя, — что такое Ромео и Джульета, в
сущности? Красивая, поэтическая святая любовь — это розы, под которыми хотят спрятать
гниль. Ромео — такое же животное, как и все.
— О чем с вами ни заговоришь, вы всё сводите к…
Фон Корен оглянулся на Катю и не договорил.
— К чему я свожу? — спросил Лаевский.
— Вам говоришь, например: «как красива кисть винограда!», а вы: «да, но как она
безобразна, когда ее жуют и переваривают в желудках». К чему это говорить? Не ново и…
вообще странная манера.
Лаевский знал, что его не любит фон Корен, и потому боялся его и в его присутствии
чувствовал себя так, как будто всем было тесно и за спиной стоял кто-то. Он ничего не
ответил, отошел в сторону и пожалел, что поехал.
— Господа, марш за хворостом для костра! — скомандовал Самойленко.
Все разбрелись, куда попало, и на месте остались только Кирилин, Ачмианов и
Никодим Александрыч. Кербалай принес стулья, разостлал на земле ковер и поставил
несколько бутылок вина. Пристав Кирилин, высокий, видный мужчина, во всякую погоду
носивший сверх кителя шинель, своею горделивою осанкою, важной походкой и густым,
несколько хриплым голосом, напоминал провинциальных полицеймейстеров из молодых.
Выражение у него было грустное и сонное, как будто его только что разбудили против его
желания.
— Ты что же это, скотина, принес? — спросил он у Кербалая, медленно выговаривая
каждое слово. — Я приказывал тебе подать кварели, а ты что принес, татарская морда? А?
Кого?
— У нас много своего вина, Егор Алексеич, — робко и вежливо заметил Никодим